Несколько иначе обстоит дело с узаконенными и глубоко упорядоченными грабежами, которые ведутся представителями власти. Коренное отличие в том, что официальные лица, выгодно прикрывшиеся «интересами общества», всегда могут обратиться к превосходящей силе. Обычно к закону. Нередко к мафии. Упорядоченные грабежи не просто не порицаются, но являются важным и неотъемлемым элементом существования общества. Они прячутся под видом налогов, пошлин, поборов. Но покуда деньги есть производная от потраченного времени, платой за комфорт и безопасность остается непрожитая жизнь. Какой добрый человек не рад помочь нуждающимся? Но много ли найдется желающих оплачивать замок в Австрии какому-нибудь олигарху, генерал-лейтенанту или главе городской администрации, которые предпочтут остаться анонимными? Контролеры, с которыми у нас возник спор, были фундаментом пирамиды упорядоченного грабежа. Такими же, как коллекторы, гаишники, судебные приставы и вообще все онтологические менты. Их никто не заставлял выбирать эту дорогу. Они сами посчитали, что путь наименьшего сопротивления – лучший. Жизнь заставила? Да, но прежде они с такого качества жизнью смирились. Тому, что овец стали пускать на жаркое, а зубастых собак бросили на охрану всего безмозглого стада, предшествовал долгий процесс одомашнивания и дрессировки. Муштры, террора и закармливания.

Бестолковый спор не мог разрешиться в рамках нормальной логики. В итоге я и Вадим под истошные вопли истерички вышли на промежуточной станции, чтобы дождаться там следующей электрички в сторону города.

– Я жизнь прожила! Имей уважение! – долетело из закрывавшихся дверей поезда. Когда человек не чувствует за собой никаких иных достоинств, он апеллирует к возрасту.

Платформа, на которой мы оказались, была типичным полустанком, давно не ремонтировавшимся, забытым среди бескрайних полей и темных чащ. Асфальт, который когда-то покрывал бетонные блоки, давно раскрошился от вибрации, урны для мусора раскурочили неизвестные вандалы, перила безжалостно пожирала ржавчина. На холме рядом с полустанком расположилась небольшая деревушка в четыре двора. Лишь в одном из них кто-то жил – из окна лился тоскливый бледно-желтый свет, а за облупившимся забором надрывалась собака. Остальные дома превратились в покосившиеся развалины с заколоченными окнами. Кое-где даже провалилась крыша.

– Твою мать! – зло воскликнул Вадим, уже изучавший расписание.

– Когда ближайшая? – встревожился я.

– Завтра утром! – ответил он, и я выругался. – Мы в удивительном захолустье! Интернета нет, и даже сеть еле ловит.

Дом, в котором горел свет, принадлежал полуспившейся бабке, оставаться у которой не было никакого желания. Да и она не блистала гостеприимством, лишь указала направление, в котором находилось ближайшее поселение, и сказала, что там якобы еще ходят автобусы. Окончательно раздосадованные, мы двинулись в путь по полю, тонувшему в грязи, и жалели, что сейчас не лето, когда воздух, наполненный ароматом трав и цветов, с громким жужжанием разрезают шмели и стрекозы. Делать нечего: сама жизнь принуждала нас к разговорам на отвлеченные темы.

– Ты знаешь, Вадим, а ведь в юности я был, как и многие, эдаким квасным патриотом. Это насаждалось в семье, по телевизору, в школе и воспроизводилось в подростковых компаниях. В силу возраста я не замечал проблем и напевал лишь байки о том, что мы лучшие. Ничего по-настоящему патриотичного я не делал, разве что на пару субботников сходил.

– И то прогресс. Большая часть не в состоянии даже за собой убрать. Как ни выедешь на природу…

– Возможно. Но потом меня привлек либеральный флер. Не сказать, чтобы я во что-то тогда вникал. Скорее, был впечатлен их «открытостью» и «современностью», громкими заявлениями о свободе – понятии, в смысл которого я тогда и не вдумывался. В общем, меня приманила обертка. Но в какой-то момент я начал что-то осознавать, чувствовать в либерализме черную дыру, небрежно прикрытую глянцевым лоском…

– А, ты понял, что все не так хорошо и красиво, как пишут модные колумнисты, почувствовал сладковатую вонь разложения, исходящую от гламурных павлинов точно так же, как и от лицемерных «патриотов», – сказал Вадим. – Понял, что есть в жизни вещи куда менее эфемерные, чем невидимая рука рынка, и более важные, чем благосостояние?

– Да, и тогда мне в руки попали книги ультраправых мыслителей, гневных и бескомпромиссных. Дух нации, завоевательный порыв, метафизика войны – в нашу мелочную эпоху человеку требуется вера, способная позвать за собой. В итоге у меня был недолгий, но бурный роман с правыми идеями.

– А потом вы расстались. Твой внутренний нацист выпил цианистый калий, – Вадим улыбнулся.

– Именно. Я нашел нечто более интересное. Правая мысль в том виде, в котором я ее тогда увидел, все слишком упрощала. За деревьями леса не видела. Разве мигранты – причина проблемы, а не ее следствие? Разве корни ее не лежат в алчности элиты, массово способствующей переселению, чтобы не переплачивать местным? Или евреи, например… Я смотрел Кубрика, читал Бродского, слушал Гершвина, а все антисемиты, которых я знал, годились в пациенты дурдома, – сказал я.

– Я тоже в свое время интересовался правыми идеями, – задумчиво произнес Вадим. – Для многих юность – это время надежд и влечений. Я же всегда был пессимистом. Юность была для меня временем открытий, радость от которых быстро затмевалась чувством бесцельности и отрешенности. Ничто не терзало меня так сильно как изоляция от реального действия. Казалось, оно не так далеко – стоит лишь руку протянуть. Но университет был бегом на месте, работа обещала стать такой же. А я оставался человеком книги, человеком комнаты, в которую едва проникало полуденное солнце и которую я то ли боялся, то ли просто не хотел покинуть. В итоге я начал идеализировать реальное действие и вытекающие из него понятия – такие как братство, мужество, честь, враг, война… Правда, лишь затем, чтобы вновь разочароваться. Не в самих понятиях… Просто я ощутил господство циничной реальности над романтическими идеалами. Но я не жалуюсь, пессимистом быть хорошо: это означает принимать ответственность, жертвы, эпоху и смерть как данность и бороться – или хотя бы не выкидывать белый флаг – несмотря ни на что. Это означает оставаться верным самому себе.

– Если говорить про пессимизм как некую позу в отношении мира…

– Конечно! Я верю в себя. Как и многие мои знакомые, – к слову, не самые одаренные – я могу неплохо устроиться в нынешней системе, если это так важно. Но общий настрой… Представь, что ты видишь огромного кита, выбросившегося на берег, или который собирается выброситься на скалы, острые как клыки драконов или клювы орланов. Но ты лишь небольшая рыбешка, живущая в складках мощного тела, и знаешь, что твои попытки развернуть и спасти Левиафана обречены на неудачу. Куда выше вероятность, что он прибьет тебя плавником – по случайности или чтобы не докучал. Так я чувствую себя по отношению к этому миру: стране, цивилизации, да и всему человечеству. Так в двух словах можно описать мой пессимизм.

– Культура дает нам идеалы, которые невозможно воплотить в реальность, а в обмен требует отдать все: труд, время, всю жизнь целиком. Зовет ли она строить идеальное общество, обещает рай на небесах или говорит про индивидуальное счастье здесь, в этом мире, она требует, требует, требует и взамен дает гораздо меньше, чем мы привыкли ожидать. Но людям не нужно счастье, им нужна надежда, что когда-нибудь они это счастье обретут. В этом плане хитрейшей манипуляцией стала логика «позитивного мышления», мол, если настраивать себя на положительные эмоции и изображать счастливого человека, то обязательно добьешься успеха.

– Осознать такие вещи – первый шаг на пути к пессимизму. По крайней мере, так было у меня, – сказал Вадим и задумался. – Я по духу, наверное, анархист. Философия моего анархизма носит форму духовной практики и с рациональным никак не связана. А потому политических взглядов я придерживаюсь иных. Мой анархизм имеет отчасти мистическую природу, близкую, возможно, буддизму. Я не пытаюсь перенести это в область разумного или навязать кому-то. Мой анархизм имеет право существовать лишь как индивидуальная философия мироощущения, не претендующая на господство. Он не нуждается в логической завершенности, так как преследует совсем иную цель – это остров свободы среди абсолютной заорганизованности, он наполняет мое сердце спокойствием среди непредсказуемости окружающего мира. Вера без религии, вооруженный буддизм, деятельный пессимизм – эти словосочетания вскользь, но описывают мое мироощущение. К ним же можно добавить анархию, скрытую в дисциплине, и иерархию, таящуюся в хаосе, блуждание по сказочному Лесу, между Инь и Янь.