Если римский март был идеальным месяцем для наступления, то русский март – идеальный месяц для отражения такового. Перенесите столицу в Сибирь и ждите, пока гусеницы вражеской бронетехники не увязнут в столетних наслоениях глины, грунта и еще черт знает чего, пока вражеские солдаты не обменяют патроны на вяленое мясо и, чтобы хоть как-то себя прокормить, пойдут работать на ближайший лесоповал, потому что колонны с провиантом встали еще в самом начале пути и никакие вопли командиров, бороздящих Атлантику на уютных авианосцах, не способны сдвинуть их с места. И все! Ни тебе стратегического наступления, ни стратегического отступления – только лес, болота, трясины и лишь редким вечером в глухой чаще ревет чудом доживший до весны медведь-шатун.
В общем, март, Москва, картина маслом – «Грачи прилетели». Снег сходил на удивление быстро, и пока кровожадный Марс упивался гекатомбой на Донбассе, меня тянуло писать стишки, читать поэтов серебряного века и откладывать дела, в принципе, неотложные. Я выпал из жизни и смотрел на все происходящее будто со стороны. На фоне уже привычной истерики в медиа слышались голоса неофициальных, то есть по большей части диванных, аналитиков.
– Этот март несет надежду. Да, март – месяц надежды! У нас есть все основания предполагать, что мы увидим прекращение огня в Новороссии. Однозначно, перемирие – это конструктивный шаг на пути к решению вопроса… – соседи включили телевизор на полную громкость, и я услышал высокий голос эксперта, доносившийся из-за тонкой стены.
Он растягивал слова, «а́кал» и производил впечатление человека весьма недалекого.
– Послушайте! Хватит молоть чепуху! Какой конструктивный шаг?! Какое перемирие?! Киев отводит танки от границ лишь затем, чтобы собраться с силами и ударить в сердце свободных республик! Сколько смертей! Вам мало? Вам мало! Предатель! – высокий голос другого мужчины становился все громче и громче, почти срываясь на крик.
– Иван Сергеевич, сядьте на свое место, – затараторил ведущий. – Иван Сергеевич!…
Но Остапа понесло. Начался ни к чему не обязывающий обмен обвинениями. Судя по крикам, Иван Сергеевич был уже в центре зала. Его микрофон отключили, но «быть настойчивым» – кредо нашего героя, он продолжал надрываться и без микрофона.
– Слово военному аналитику, Рубкину Илье Петровичу, – ведущий говорил все быстрее, а тирада Ивана Сергеевича скатилась до невнятного бормотания. – Что вы думаете по этой теме?
– Отвод войск означает одно: поражение! Запад и его потрошители сломали зубы… – его дальнейшие слова было сложно разобрать из-за оглушительных аплодисментов, переходивших в овации.
– Хунта! – вскрикнула пожилая женщина из зала. Шарманка завелась по новой, мешая мне сосредоточиться на мыслях.
Все эти телешоу – бред полный, жалкая калька с Запада, превратившего общественную жизнь в спектакль намного раньше, чем снежная Россия. Серьезный человек такое смотреть не станет: все фальшиво, наигранно, в зале царит накал страстей абсолютно неестественный. Бутафория, да и только! Эмоции экспертов были бы к месту в автоколоннах беженцев, покидающих разрушенные города и деревни. Но вместо этого мы видим хмурые и суровые лица, с холодным русским фатализмом взирающие на все новые и новые беды, как на маленькие кусочки, складывающиеся в единое полотно огромной человеческой трагедии. Там нет клоунов, нет ироничных комментаторов, но есть скорбь по убитым, искалеченным, пропавшим без вести. Есть ненависть, засевшая глубоко и надолго.
Мне противно, потому что я понимаю мотивацию людей в студии, состоявшихся и несостоявшихся актеров. Не хочу сказать, что на шоу нет экспертов. Есть и аналитики, и политики, и те, кого принято называть звездами, но софиты действуют на них как полнолуние на мифических оборотней. В часы эфира эти люди превращаются в шоуменов. Не знаю, кто заразил их столь ужасным недугом, но, говорят, это неизлечимо. Искусственно раздутый шар глобального спектакля все увеличивается, увеличивается, и когда кажется, что он вот-вот лопнет, рука сценариста отпускает заглушку и шар проносится по стране, как по маленькой каморке, с известным звуком: это надрываются голоса знаменитостей и прочих «авторитетов». Впрочем, все очевидно, и даже ясным днем нам не сыскать Полишинеля, который бы не знал секрет. Не их дети гибнут на этой войне, и если появится потребность возмущаться кровавой бойней в солнечном Гондурасе, то вся компания крикунов не упустит возможности заработать на новой халтурке. А вот Ивану Сергеевичу самое место в провинциальном театре. В дешевых комедиях он играл бы разгневанных мужей, жертв адюльтера.
В телефоне раздавались длинные гудки. На шести я сбился со счета и, не дождавшись ответа, нажал «завершить». Сегодня я звонил Вадиму раза три. Телефон был включен, но ответа не последовало. Либо он слушал музыку, либо что-то писал, поставив мобильный на беззвук. Короче, как обычно. Но суббота, пять вечера, сидеть наедине с книгой под долетающие крики экспертов не хотелось – мне не хватало общества интересного собеседника. Поэтому я обулся, накинул пальто и отправился к Вадиму в уверенности, что уж на звонок домофона он точно ответит.
Поначалу я хотел отправиться в кино или бар в компании своих разношерстых приятелей, провести время весело и беззаботно. Но потом передумал. Почему? По-настоящему хорошие разговоры ведутся с глазу на глаз. В обществе максимум четырех-пяти человек. Большинство свежих идей и мыслей, которые я почерпнул из многочисленных бесед, открывались мне в маленьких комнатах, за задернутыми шторами, в необычайной атмосфере из помеси обыденности и таинственности. На плите в эти моменты свистел чайник или шипел переливавшийся за край турки кофе, под столом ноги задевали какие-то непонятные ликеры, вина, виски. Мои собеседники спорили долго и жарко, а после, слегка наморщив лоб, долго смотрели в одну точку, как бы переваривая все то, что было сказано, затем молча вставали и открывали форточку. Из кармана извлекалась зажигалка, и кухня наполнялась сигаретным дымом. Фоном негромко потрескивало старое радио, висевшее на стене, – оттуда лилась классика, хрипел шансон, доносились бесстрастные речи экономистов и реклама БАДов. «Русский эзотеризм за водочкой!» – наконец произносил кто-нибудь с иронией, и напущенная серьезность некоторых из нас испарялась вместе с этиловым спиртом.
Как ни странно, интеллектуальная ценность наших разговоров оставалась второстепенной – несмотря на приводимые факты и аргументы, оппоненты редко меняли свои позиции. Куда важнее духовная ценность этих посиделок. Маленькая кухня была символом – она была вне остального мира. Особое место, где пространство и время обретали совсем иной смысл, совсем иные формы. Эта кухня была явочным пунктом, в котором мы прятались от внешнего мира, как партизаны от всезнающего гестапо. Благодаря этому я наконец осознал, что российское общество, как и пятьдесят лет назад, остается конгломератом маленьких прокуренных комнат, в которых люди нашли последнее прибежище. В которых они заперлись не только и даже не столько от власти, но также от всепроникающей беспросветной обыденности. Эти комнаты остались оправданием беспомощности и синонимом бессилия. И то, что в своих спорах мы ссылались на Грамши[3], Юнга и Ницше, не сильно отличало нас от тех, кто за бутылкой водки винил во всех смертных грехах мировой заговор.
Когда я оказался на улице, то понял, что вышел из дома не зря. Город словно порхал, если такое выражение применимо к Москве. Каждое новое дуновение ветерка приносило запах весны – в мегаполисах он совсем не такой, как в пригороде, деревне и уж тем более в лесах, расстилающихся бескрайними массивами по нашей средней полосе.
Ступая по тротуарам мимо цветастых киосков и серых от грязи автомобилей, я пытался припомнить, когда в последний раз бродил по лесным тропинкам таким чудесным весенним днем. Наверное, лет пять назад, а может, даже и больше. А это, безусловно, того бы стоило! Бродить по грязным полузатопленным дорожкам, безнадежно испачкав ботинки и забрызгав джинсы, но вдыхать тот неповторимо родной запах леса, который явно говорит, что природа проснулась. Видеть, как солнце играет меж елей и сосен, прячущих в своей тени остатки снега. Слышать чириканье птиц в зарослях. Такие мысли приподнимали мое настроение, и я дал себе слово вытащить Вадима вместе с парой своих приятелей на пикник.
