Я точно знаю, что все, что я здесь напишу, прочтет моя дочь (не сейчас, так позже), и поэтому я скажу так: «…Это был роковой человек, легким взмахом век, ломающий чужие судьбы. Коверкающий в металлолом всё, что было до него. Такое под силу не многим, но для него это было делом трех секунд». – Но и «после» него оставалась всё та же пустота, потому что он ничего не отдавал взамен уничтоженного прошлого. Он оставлял людям лишь глаза, переполненные своим обликом. Кроме этого, у него ничего не было, а если и было, то нежелание делиться своей жизнью было слишком очевидно. Но именно он вселил в мое сердце любовь, и именно он наполнил мою жизнь вопросами, ответы на которые, найдя через много лет, составляют мой самый дорогой, драгоценный, опыт.
***
Многое из того, что здесь написано, написано еще до моих восемнадцати. Но время постоянно вносит свои коррективы и комментарии, и я постоянно что-то меняю, в зависимости от своего нового взгляда на жизнь. Парадокс этого рассказа в том, что я изменила в нем лишь несколько слов. Я писала, как чувствовала, и с тех пор ничего не изменилось. То, что произошло тогда, предопределило меня как женщину, как личность, как поэта. И хотя я не рифмую фразы и не ношу цветка в петлице, с момента начала той истории я стала другой. Была Екатериной – по паспорту, стала Магдалиной – в душе, за сотую доли секунды и – на всю жизнь.
Во что-то внести коррективы просто немыслимо, потому что несущие конструкции души и сердца обязаны всем, что в нас есть сейчас, именно тому чувству, что мы пережили впервые. Если бы тогда господин – случай не вывернул бы меня наизнанку, вытряхнув из меня последние остатки маленькой девочки, то я бы так и осталась – только по паспорту и никакой поэзии.
***
Признаюсь, сейчас я уже не влюбляюсь раз и навсегда. Я в первую очередь дорожу моментом «здесь и сейчас», потому что другого дня или другой возможности может не быть. Но вот в чем ирония: когда я любила сильнее всего в жизни, я так и не смогла сказать ЭТИ слова. Конечно, я говорю себе в оправдание, «что мы оба всегда считали, что для истинной любви слова не нужны», но я бы многое отдала, чтобы произнести эти слова вслух, глаза в глаза, в нужный момент нужному человеку.
Вместо него все слушала… бумага. Я писала и писала, это было моим всем. Сейчас уже, безусловно, поздно всё ворошить, но, сейчас, читая о нем, я улыбаюсь.
***
Я не могу назвать то, что между нами происходило – «наши отношения», мы не были парой и никогда не считались ею, но тогда, между нами, двоими, творилось какое-то таинство, волшебство. Он обожал читать мои рукописи. Он уже тогда видел во мне не маленькую девочку, а человека, который, появившись в его судьбе из ниоткуда, принимает его полностью, безусловно, и при этом видит его насквозь. Если бы между нами царил только чувственный интим, секс, то для меня, в первую очередь, все было бы намного проще. А то – нет. Это было что-то большее, чем кровное родство.
С некоторых пор моя жизнь стала делиться только на два состояния «с ним» и «без него». С ним я обретала самое себя, а иногда и знакомилась с собой истинной. Возможно, меня любили любовью эстета, но что любили – это точно. Наши встречи создавали особую реальность, измерение, которому в быту каждого из нас не было места. Хотя именно в тот момент наших встреч к его услугам была даже моя жизнь. Только так я это и чувствовала.
***
Редкие встречи плелись из имён – Генри Миллер, Довлатов, Аверченко, Ерофеев, Коэльо, Чехов…. Очень долгое время абстрактность этих бесед меня просто бесила: мне хотелось говорить о нас, о наших чувствах (мне верилось в то, что они есть), о значимости нашего общения, о нашем общем. Но развитие отношений показало, что книжная плоскость, в которой мы оба вращались, и есть наше неизменное общее. – Неизменное, неизбежное, и единственно возможное общее.
Мы оба были тем сочетанием, которое, молча, не одобряет общество – холодность и безумство, авантюризм и расчет, безупречная вежливость и наплевательство на нормы. Убийственный сарказм и холеные манеры. Красота, «помноженная на два» и наш нарциссизм. Хладнокровность и ровная улыбка. Два высокомерных денди, шествующих по жизни с тросточкой, в черных фраках и белоснежных перчатках. Монокль, крахмальные манжеты и бриллиантовые булавки. Взгляд свысока и выверенные жесты, – такими нас видели и знали люди.
Наедине, когда наша любимая забава и острая потребность – шокировать одним собой отпадала, мы превращались во Христа и Магдалину. Самым большим счастьем было обнимать его колени, и сидя у его ног, внимать его словам как святыне. Он тихо и нежно гладил мои волосы, и смотрел на меня так, словно старался запомнить на всю жизнь. Он покрывал меня поцелуями, а я готова была взорваться миллиардами звёзд.
***
Признаюсь, мы оба играли. Играли друг для друга. Такими, в таких ролях, нас не видел и не знал никто. Как только за нами закрывалась дверь, и мы теряли друг друга из виду, мы сразу же выпадали из роли и становились совсем другими. Мы снова выбирали роль – по обстановке, обстоятельствам и по желанию. Были ли мы когда-нибудь собой? На пути к истинным себе мы походили на пешего странника, который по дороге домой находит тысячу мест, где остановиться. Да, когда мы возвращались к истинным себе, когда выходили из собой же созданного театра и выпадали из всей бесчисленности своих ролей – это было похоже на остановку в бешеном танце, как будто ушел с карнавала и стираешь белила в гримерке…
Желание написать о своей любви возникает чаще, чем желание дышать. Это становится необходимостью, острой потребностью, наваждением, золотым туманом, что окутывает мой разум каждый раз, как я погружаюсь в воспоминания о, увы, прошедших днях. Днях сладких, ярких, взрывных, фейерверковых. Они взрывали мою жизнь одним телефонным звонком, одним небрежным «Привет…», и начиналась сказка, которой я жила. Узорная абстракция фраз, врезавшихся в душу огнём, сжигающим мою жизнь, была музыкой всего моего существования.
***
«В момент обиды на тебя за то, что ты соизволил жить своей жизнью, а не той, которую я для тебя пожелала, я была уверена, что мы разные. Не чужие, просто – разные, никогда не находящие точек соприкосновения в самых сокровенных и важных для нас вещах. Я была искренне уверена в том, что нашим жизням больше незачем пересекаться. Но я помнила о тебе, думала о тебе, рассуждала, оправдывала, защищала, ругала и опять мирилась с тобой – таким, какой ты есть. Недавно встретила тебя на улице – те же жесты, те же шутки, одежда и комплименты. Все какое-то заношенное, линялое, хотя и до боли любимое когда-то. Как будто время проходит мимо тебя, не изменяя, не внося, не шлифуя, не развивая тебя. И все же…?
За что же я тебя любила? За множество вещей, которые мы любили вместе. С тобой я не была одинока, благодаря тебе каждую черточку своей личности я считала неповторимой, особенной, дорогой, неотъемлемой, прекрасной. Твои глаза всегда видели во мне, по сути – девочке, – женщину: желанную, таинственную, совершенно особенную. Ты откровенно показывал мне, что каждую встречу со мной считаешь даром, подарком судьбы. Каждый из нас в глазах друг друга был совершенством».
***
Обычно, когда заканчивается «роман», хочется хоть как-то выразить то, что не имеешь смелости сказать в глаза. Часто нами движет обида, и это горькое чувство окрашивает все прочувствованное ранее в едкость, цинизм, ехидство, желчь. В такие минуты мы принимаем это за объективный взгляд со стороны, за трезвость суждения, приобретенного за время одиночества и попытки понять, что же произошло… А я ведь действительно собирала драгоценности горстями, но думала, будто собирала битое стекло.
