— Оставьте их себе. Отведите вниз, выбейте из них расположение пулеметов в их секторе и каковы их планы на ближайшие дни.
И ушел. История с пулеметами была полной чушью, потому что мы отлично знали, где они стояли. И тем более с планами, потому что наверняка эти бедняги понятия ни о чем не имели. Мы спустились в подвал через автостоянку. Внизу мы надели на них наручники, которые пристегнули к подъемному блоку. Комнатой для допроса стал просторный оснащенный гараж под домом; там было все необходимое, чтобы заставить пленного заговорить, даже старая электролебедка. Оба парня клацали зубами, а когда их начали поднимать, один описался, а второй потерял сознание. Когда их подняли на десять сантиметров над землей и наручники врезались в вывернутые запястья, я начал задавать вопросы:
— Где ваши пулеметы?
Тот, что с коленом, зарыдал:
— Я все расскажу, все, только опустите меня…
Он был смешон, ревел как ребенок, его форма промокла насквозь, кровь сочилась из ноги.
Зак нанес ему серию прямых ударов в живот, пленный болтался, как боксерская груша.
— Где ваши пулеметы? — повторил я.
— У нас в секторе только один, он стоит на углу… ах-х-х-х-х.
Зак не дал ему закончить, он врезал изо всех сил железным прутом, подобранным поблизости, прямо по больному колену. Зак словно обезумел: весь в поту, он бил не переставая, приговаривая: «Вот тебе, сволочь, получи», бил по ребрам, по мошонке, по ногам, пока раненый то ли потерял сознание, то ли помер, мы так и не поняли. Я вынужден был схватить его за руку.
— Успокойся, Зак, мы не в парке аттракционов.
Мне захотелось покончить с этим и вернуться домой. Второй по-прежнему не приходил в сознание. Берцовая кость вылезала из его ноги на целый сантиметр. Мне нужно было подняться наверх, я пытался глубоко дышать, но не чувствовал, что воздух проходит в легкие; подвал давил на грудь, будто меня побили. Звуки собственного голоса доходили до меня словно через паузу.
— Они мертвы, все, хватит.
— Нет, они, гады, притворяются, я их сейчас подниму, вот посмотришь.
И он, как дикарь, принялся мутузить второго с криками: «Вставай, вставай, придурок». Из ноги лилась кровь, от ударов открылась глубокая рана. Я взял оружие, немного отошел и выстрелил пленному в голову; голова откинулась назад, кровь брызнула фонтаном, выстрел прогремел страшным эхом. Я весь взмок от пота.
— Все, теперь он мертв.
Мне хотелось выстрелить еще, но на этот раз в Зака, в его лицо, забрызганное кровью и залитое потом, с выпученными глазами; его член встал колом, он тяжело дышал и, держа арматурный прут, бессмысленно пялился на ствол пистолета.
— Не дури, черт побери…
Оружие дрожало, запах пороха и крови побуждал нажать на спусковой крючок еще раз.
— Не дури, я больше не буду…
Это был страх, смешанный с восторгом и удовольствием, его глаза словно подернулись пленкой; я с трудом разбирал, что он говорил еле слышным дрожащим голоском:
— Не стреляй, говорю тебе…
Я повернул оружие к другому пленному и разрядил магазин в медленно раскачивающееся тело, пока оно не разломилось пополам и оттуда не вывалились внутренности; тогда я бросил пистолет, отошел в угол подвала, и меня стошнило. Спустя минуту Зак еще стоял на коленях посреди зловонной лужи и смотрел на меня с потерянным видом; он ничего не понимал, весь в крови и собственном страхе.
— Вымой все, — крикнул я уверенным тоном.
Я сразу же поднялся наверх. У меня перехватило дыхание, я вышел на улицу, с минуту глубоко подышал и разрыдался. Не знаю, откуда взялись эти слезы, от каких чувств, но я рыдал. Из глаз текла соленая вода, я хлюпал носом, однако не ощущал никакой грусти. Я плакал просто так, непонятно почему, минут пять, спрятавшись за бетонным столбом, потом вернулся домой, ничего никому не сказав, стыдясь самого себя и этих детских слез.
По дороге домой меня охватила какая-то веселая ярость, неведомый ранее гнев, одновременно радостный и грустный. Я пробежал почти через весь город, улицы были пустынны из-за обстрелов, навстречу на полной скорости проносились лишь неслышные автомобили либо машины скорой помощи с включенной сиреной. Я несся быстрее, чем еще редкие падающие, как в затихающую грозу, снаряды, я несся быстрее ливня и быстрее солнца, катящегося в сумерки. Гнев и ненависть побудили бы убить первого попавшегося на моем пути, но нигде я не встретил ни души. Знакомые улочки моего квартала меня немного успокоили, я замедлил шаг, все было закрыто, все железные шторы опущены. Я сомневался, подняться ли мне наверх или еще походить, чтобы выпустить эту неожиданную энергию. Я взбежал по лестнице, перескакивая через ступени на одном дыхании, распахнул дверь и громко захлопнул ее за собой; Мирна выскочила из ванной, я ее испугал.
— А, это ты? Ты уже вернулся? Что случилось?
Я промолчал, и пока смотрел на нее, она превращалась в объект моей ярости, в единственно возможное объяснение моего бешенства.
— В чем дело?
Я не мог говорить, я сжал зубы так, что они готовы были рассыпаться на тысячу кусочков.
— В чем дело? Что с тобой происходит?
В ее голосе послышались истерические нотки. Я так сильно сжал кулаки, что ногти впились в ладонь.
Мирна вбежала обратно в ванную и закрыла дверь; я слышал, как она двигала мешки с песком, я повернулся к ближайшей стене и стал колотить в нее, колотить, бить кулаками по бетону, пока не очнулся от боли и по щекам снова не потекли слезы долгими пульсирующими горячими потоками.
* * *
Я пролежал, обессиленный, в своей комнате до следующего утра, не сомкнув глаз, не вставая с кровати; кулаки постепенно раздувались как мячи, фаланги кровоточили. Я вспомнил о безумии матери и подумал, что оно, видимо, наследственное, что я тоже кончу подобно домашнему животному, без рассудка, без желаний, без жизни; после плача глаза воспалились, веки склеились и слезились, как у собаки. На ум приходили только сцены военного времени, когда я видел себя будто в оптический прицел, будто я сам был предметом собственных наблюдений, и я представлял себе, что меня пытает Зак, режет на куски, унижает, а я плачу как ребенок и никак не могу взять себя в руки; и все эти картины вызывали во мне неуемное желание выстрелить в это кошмарное существо, убить его точными, изящными, прицельными выстрелами, летящими, будто свободная птица; я прислонял лоб к центру перекрестия, воображал, что пуля пробивает черепную коробку и оттуда, точно феникс, вздымается красный фонтан, обжигающий всю стаю и превращающий полуденные небеса в закат апокалипсиса; я видел, как из моего никчемного горла вырывается последний хрип и я холодею на руках у Зака, который пытается заставить меня еще страдать, но у него не получается, потому что я слишком рано подыхаю, а я плюю ему в лицо красной спермой висельника, мозгами, моими костями, оскорбляющими его, моими клацающими челюстями, весело орущими последнюю дурацкую песенку губами, раскроенными до ушей. А потом в перекрестии вместо меня появилась Мирна, она стала дрожащей мишенью в руках врага, играющего с ней, как с насекомым без панциря; ее смуглая кожа покрывалась полосками крови и ожогов, грудь противилась, из черной открытой промежности словно виднелся розовый вздрагивающий чудовищный цветок, откуда струились красные и белые слезы, — теперь я мучил ее и пытался причинить ей боль, которую желал увидеть на ее лице, я ждал, затаившись поодаль, в сосредоточенной тишине прицела, что боль проявится на лице молчащей Мирны, я убивал ее не из страха, а от ярости, потому что она не знала, кем я был, потому что не открывала мне своего настоящего лица через прицел, своего истинного лица ребенка, которого я заставлял страдать.
У меня поднялась температура, лоб пылал, по спине текли холодные жидкие звезды, я прижимал к себе оружие под одеялом, оно согревало и холодило меня, я разбирал его механические внутренности, глухо и никчемно щелкающие, приникал ухом к металлическому чреву и слушал бесконечную пустоту этого вместилища смерти; толкатель внутри ствольной коробки был никчемно направлен вверх, пустой ствол никому ничем не угрожал, разве что маслянистой чернотой. Мне хотелось заполнить все органы чувств выстрелами, очередями, так, чтобы мое запястье подпрыгивало как уж на сковородке в ритме затвора, ходящего туда-сюда, чтобы глаза в последний раз раскрыли магию летящего снаряда, увидели короткую вспышку, фантастическую и подлинную, которая опалила бы мне висок или нёбо, глаза, завороженные черным глазком дула, онемевшие от кричащего пороха.
