— Заходи, — сказал я. — Попьем кофе и пойдем в дежурку. Годится?

— Хорошо. Что новенького?

Он заглянул на кухню.

— Матери лучше?

— Как обычно, ничего особенного.

Я чувствовал, что он хочет, чтобы я рассказал ему про Мирну, что он пришел, чтобы ее увидеть, из любопытства, чтобы понять, в каких мы отношениях. Может быть, до него дошли слухи в дежурке. Я пошел на кухню, и, разумеется, он за мной увязался; Мирна стояла в фартуке перед раковиной.

— Ты ведь знаешь Зака, — сказал я, снимая кофейник с полки.

Она улыбнулась, как бы извиняясь за мокрые руки и за немытую посуду.

— Да, добрый день.

— Привет, тебя зовут Мирна, так ведь?

Он произнес это обольстительным тоном, который меня бесил.

— Все в порядке? Хозяин тебя не слишком эксплуатирует?

Мне надо было вставить слово и прервать их разговор; я желал только одного: чтобы Зак вышел из кухни.

— Мирна, не сваришь нам кофе? Мы пойдем его пить на террасу, — сказал я.

Зак рассмеялся, и Мирна тоже:

— Видишь, он меня эксплуатирует немного… но редко.

Они оба надо мной потешались, я криво усмехнулся. Мне не хотелось, чтобы Мирна с ним разговаривала вообще о чем бы то ни было; прошло слишком мало времени с того случая с бакалейщиком, и я не желал, чтобы Зак смог понять хоть малейший ее намек. Он подошел к ней якобы помочь приготовить кофе; я легонько взял его за руку и сказал:

— Пойдем посидим на воздухе.

Он послушался, продолжая улыбаться. Выйдя на балкон, он со смехом заметил:

— Везет же тебе. Редкая жемчужина досталась. Может, время от времени ты бы мне давал ее напрокат? Уж очень она…

Я не позволил ему закончить. Уж вот чего не выношу, так это пошлости.

— Все, хватит, завязывай. Прекрати.

— Ого! Да ты ревнуешь, черт возьми.

— Нет, что ты. Зачем мне ревновать?

— Не знаю, я бы такую красотку ревновал, конечно, ты должен ею попользоваться чуточку… а может быть, и не чуточку… Давай вечерком, когда…

И тут без видимой причины я разъярился:

— Я же велел тебе заткнуться, черт побери, Зак! Ты можешь поговорить о чем-нибудь еще?

Я принялся орать, он уставился на меня удивленно и обиженно:

— Что на тебя нашло? Пошутить нельзя?

— Это не шуточки, и точка.

Он понял, что все на полном серьезе, помялся, но сменил тему; я заметил, что задел его. Когда пришла Мирна и принесла нам кофе, Зак ни слова не проронил. Она вышла, и я почувствовал, что надо извиниться.

— Прости, я разнервничался. Не хотел тебя разозлить.

— Ничего.

Он по-настоящему обиделся.

— Только никогда больше не говори со мной в таком тоне, договорились?

Он пристально посмотрел на меня. Я толком не понимал, что ему сказать. Мне не хотелось просить прощения еще раз. В конце концов, Мирна жила в моем доме, она могла быть моей сестрой или женой, и он должен уважать ее. Он был моим лучшим другом; мне хотелось, чтобы он понял, но я не знал, как ему объяснить.

— Ладно, давай пройдемся, — сказал я. — Можно зайти в дежурку, а потом я приглашу тебя где-нибудь поужинать, годится?

— Как хочешь.

Я сказал Мирне, что вернусь поздно, и мы вышли как ни в чем не бывало.

* * *

Потом, чуть позже, как неизбежно происходит смена времен года, возобновились бои. Они, собственно, никогда и не прекращались, но без видимой причины ужесточились, и мне снова пришлось занять наблюдательную позицию на передовой, потому что понадобились все имеющиеся в распоряжении мужчины. Я то и дело стоял в карауле и в среднем возвращался домой через день. В этот раз задействовано было много артиллерии, танков и пушек, и как только предпринималась атака, мы несли ужасные потери. Снаряды — жуткая штуковина. Против них ничего не сделаешь, они прилетают ниоткуда, и в две минуты от взвода ни хрена не остается. Однажды я лежал в своем укрытии и увидел, как группа наших ребят атакует мощно защищенную позицию; ровно посреди широкой улицы сначала их пригнул к земле пулемет, а затем накрыло снарядом большого калибра, минимум сто двадцать. Всех разорвало на куски. В начале лета стало сильно припекать, и все эти трупы, ошметки тел разлагались и плавились на жаре, отравляя воздух и иногда напоминая, как только менялся ветер, что скоро придет ваша очередь гнить. Никого нельзя было подобрать: во-первых, потому что рискованно, и, во-вторых, потому что не хватало времени. А поскольку стреляли даже в тех, кто оказывал первую помощь, Красный Крест выжидал, пока объявят перемирие хоть на пару часов и договорятся о том, чтобы вынести трупы и раненых. Нам приходилось по возможности самим переносить тех, кто мог передвигаться; нередко мы наблюдали, как подстреленные со стонами пытались ползти — до тех пор, пока их не приканчивали выстрелом и они не замолкали.

В одну из таких коротких передышек после очень тяжелого боя мы добыли трех пленных. Везде лежали трупы и раненые, за которыми с той стороны приехала машина Красного Креста. Они заметили двоих легкораненых и увели; все это я видел в бинокль. Потом они пришли за третьим, который выглядел хуже, и собрались было положить его в машину скорой помощи, как возобновилась бомбардировка — бум! — и снаряд упал в нескольких метрах от них. Потом еще один. Они оказались в эпицентре ада; я видел, как они запаниковали: вернуться назад нельзя, повсюду рвутся снаряды, и тогда они решили двигаться вперед, прямо к нам. Я спустился со своей позиции, вычислил траекторию перехвата и побежал наперерез, крича Заку, чтобы он меня догонял. Скорая помощь вырулила ровно в тот момент, когда мы прибежали; мы встали посреди улицы, стреляя в воздух, чтобы они остановились. Они открыли окно и крикнули: «Красный Крест! Вы что, не видите, что это скорая помощь?» Я ответил, что вижу, что сам он может уходить, но пусть раненые останутся здесь. Он промолчал — видимо, задумался, откуда я узнал о раненых, которых он вез. Тут другой санитар открыл дверцу, вышел и начал гнать, что за безобразие, какого черта, у нас трое раненых, мы вам их не отдадим, это скорая помощь.

— Выходите все.

И я выстрелил в воздух, чтобы он понял, что мы не шутим.

Все три санитара вышли, мы их выстроили вдоль стены, руки за голову. Зак меня прикрывал, я распахнул задние дверцы, внутри — пара носилок и одно кресло, в котором сидел солдат.

— Выходи без разговоров, — сказал я.

— Не могу, у меня нога сломана.

— Тогда выползай, или сейчас получишь, — сказал Зак.

Солдат попробовал встать с кресла и упал плашмя на асфальт, крича от боли. Нога у него была вся в крови и как-то непристойно вывернута. Зак запрыгнул в машину — взглянуть на тех, кто лежал на носилках.

— Один в несознанке, — сказал он.

— Значит, выводи другого.

— Эй, придурок, сказано тебе, поднимайся.

— Не могу, не могу, у меня пуля в колене.

Я распахнул заднюю дверцу и потянул за рукоятки, чтобы можно было выкатить носилки. Зак снял их с тормозов и вытолкнул на улицу, они покатились; тот, у кого застряла пуля в колене, принялся вопить, а тот, что полз со сломанной ногой, еле успел увернуться.

— Проваливайте отсюда, — кивнул я санитарам.

— Это недопустимо, мы из Красного Креста, и…

— Проваливайте, — повторил Зак.

— А носилки? — спросил водитель.

— Можем прямо сейчас их тебе вернуть, — сказал Зак.

Он подошел к тому, кто был без сознания, и выстрелил ему в голову.

— Давай, эти можешь забрать.

Санитары уже больше ничего не говорили, они забрали труп и ушли дожидаться следующего перемирия, чтобы вернуться к себе.

Оба пленных дрожали от страха, что их прикончат; тому, кто полз, удалось продвинуться на несколько метров. Мы докатили до него носилки и загрузили на них обоих. Потом привязали ремнями. Им было лет по восемнадцать, совсем молоденькие. Они плакали. А мы веселились: добыча попалась знатная, прикольно было толкать стонущую тележку. А те орали от боли, потому что мы не обращали внимания на выбоины в асфальте, а их ноги тряслись и стукались о носилки. Зак затыкал им глотку, раздавая мощные тумаки, и они замирали от ужаса и бессильной ярости. Так мы их весело докатили до поста, где какой-нибудь офицер мог бы их допросить. Офицер взглянул на привязанных ремнями к носилкам, пнул одну из свесившихся ног, послушал, как кричит раненый, и с глубочайшим презрением произнес: