Детство я не помню практически совсем – так, пара-тройка вырванных из контекста кусочков. Единственное воспоминание того времени воссоздано по фотографии. Я начинаю ходить, пинаю мяч, мама держит меня сверху за две ручки. Фотография не цветная, и на ней только я, мяч и руки, что меня держат. Я, честное слово, точно знаю, что на диване сидит бабушка. Я помню, как она смотрит на меня. Помню, как она говорит мне, как смотрит на меня, помню ее интонации. Что-то на забавном, но глядя на черно-белые фотографии того времени, моя память дорисовывает события вокруг. Озвучивает их, наполняет эмоциями и раскрашивает. Мяч был красный. А бабушка добрая.

Это версия мамы. Версию папы я пока не знаю, но спрошу… теперь точно спрошу.

***

Мне года 2. Преддверие нового года, стоит наряженная ёлка. Я маленькая, а красная звездочка светится под самым потолком. В бабушкином доме пара сквозных комнат. Дедушка присаживается и катит по полу в мою сторону апельсин сквозь несколько дверных проемов-переходов. Я хохочу. Плохо стою на ногах. Бегу куда-то счастливая и довольная. Мама любит рассказывать, как дедушка раньше развешивал яблоки и апельсины на нитках на уличных деревьях для нее и сестер. Каждый раз, когда я начинаю говорить что-то про папу или дедушку в разрезе моих воспоминаний, мама делится своими. Будто хвастается. Взрослая я думает, правда, что делится.

Маму кладут в больницу с аппендицитом, и я остаюсь с бабушкой. Мама кормит меня грудным молоком лет до двух. А еще мама говорит, что примерно до этого же возраста я была ручной и очень крикливой. Ей очень помогали справляться со мной бабушка и дедушка. Дедушка часто приходил на обед и играл со мной на полу пока мама успевала что-то приготовить, пообедать или выдохнуть.

Мне около 3. В гости к бабушке приходят соседки. Я местная звезда популярного жанра. Соседок я встречаю, сидя в дверном проходе на шпагате. Говорят, что мои габариты идеально совпадали с дверными: "Как раз ровнехонько в дверной проем помещалась". Я много болтаю и читаю стихи наизусть – они приходят "на концерт". Соседки называют это именно так, и в моих ушах это звучит безмерно гордо. Они долго усаживаются на диван, я выношу небольшой стульчик. Все табуреты сделаны дедушкиными руками. Беру книжку тормашками вверх, и, глядя в нее, "читаю стихи". Все хлопают, хвалят, обещают прийти еще.

Мне 4. Папе дают на заводе квартиру, и мы едем ее смотреть. Папа отбраковывает эту, потом еще одну, на третью соглашается. Мама говорит, что отказываться от предлагаемого было нельзя – больше не предложат, но папе почему-то можно. Это я заберу с собой в жизнь – когда всем нельзя, мне почему-то можно. Просто так.

Мы стоим в огромной толпе у вагончика среди песка, жары, пыли и гомона. Широкая казахская степь на окраине города щерится свежепостроенными многоэтажками. Земля песочна и не плодородна, однако кирпичик за кирпичиком здесь вырос целый район. Пока без магазинов, школ, садиков, остановок – но скоро все будет, так обещают.

Из вагончика периодически высовывается кто-то очень важный. Он выкрикивает фамилию и отдает счастливчику звеняще-металлическую связку ключей. Я проживу в этом городе ближайшие тридцать лет, но я еще об этом не знаю. Звучит папина фамилия. Я нащупываю это каким-то внутренним откликом по удаляющимся папиным ногам, которые двигаются куда-то вдаль, раздвигая толпу ледокольным фарватером. Мама радуется за отца, это чувствуется. Вернее радуется она за себя, конечно, но ощущается ликование в принципе.

Папа возвращается. В ладони сжато звякающее. Он гордо ведет нас за собой. Мы поднимаемся по пустым полузастроенным лестницам, лифт еще не запустили. В подъезде до нас был единовластный житель – эхо. При появлении новых поселенцев оно пугливо жмется по углам. Подъезд буквально звенит дребезжащей пустотой. Гулом отдаются голоса новоиспеченных соседей в гдетошных пролетах наверху. Наш этаж шестой.

Мы одни из первых в этом подъезде. Из разговора выщепляю, что есть еще кто-то на первом и восьмом, и они родственники. Напротив нас живет многодетная национальная семья. Лет через несколько я скажу маме, что "мы с тетей Розой – телки". Нет, серьезно, все логично – у нас с ней дни рождения в мае. Я – телец, она – телец…ну и девочки же. Тетя Роза мечтала о дочери, поэтому у нее три сына, на четвертую попытку не решилась.

***

Мне все еще 4. Бабушка упаковывает мне с собой звякающий эмалированный горшок. С крышечкой. Мы.переезжаем.в.город.к.папе.

Мы с мамой делаем первую уборку. Базовый ремонт в нашей квартире я помню до сих пор в ментальных картинках. Кухня, туалет и ванны дизайнерски закатаны тошнотно-синей эмалью метра на полтора вверх от пола. Верхняя часть стены с потолком побелены известкой. В зале обои с голубыми вензелями. "Ого, моюшиеся!", – говорит мама. В спальне цветочки желтой затертости. В коридоре зеленые обои с белыми силуэтными елочками.

В квартире две комнаты – и поэтому у меня нет своего места. Никогда. Иногда мне кажется, что я ищу его до сих пор. Мама всегда старалась мне выделить какие-то углы – полку для игрушек, подшкафье для игр, одну створку шкафа для вещей. Все мое было только внутри меня – снаружи не стояли игрушки, на стенах не висели картинки. Меня как будто не было – все было красиво, чинно, прилично и аккуратно. Вдруг кто зайдёт, а у нас хоба, и всегда красиво. И всем зато сразу понятно, какая мама умная умница и хозяйственная хозяйка.

У нас есть квартира, и она пуста. В ней нет мебели – в зале стоит телевизор на чемодане, напротив него на полу брошен матрац. На нем мы сидим. Двери с очень смешными замками. Держатся на честном слове – мне так мама сказала. От мамы исходит страх. Мама всю жизнь чего-то боится. Я вырастаю и понимаю,что ресурс лежит сразу под страхом. Прикрыт им как покрывальцем, чтобы просто с первого взгляда на засекли и не стырили. Маму его нечего бояться, она в страх не пойдет. Пока до сих пор не пошла. А я … я научилась и хожу время от времени.

***

Мы с мамой шагаем в магазин по барханам строительного песка до остановки. Это не близко, идти неудобно и песочно. Скоро обещают построить остановку значительно ближе – родители так говорят. Сандалики набиваются песком. Кипельно белые носочки с каждым шагом теряют по горсточке свою невинную белоснежность. Песок периодическими завихрениями ударяется об мои голые ноги. Городские черти устроили свадьбу. Ну горько что ли.

***

Мама набирает ванну. Я опускаю ноги и говорю, что мне горячо. Мама отвечает: "Я попробовала локтем. Не горячо!". Замолкаю и верю маме больше, чем покрасневшим ногам и своим ощущениям.

Мама рассказывает позже, как я первое время после переезда ловила струйки душа пальчиками. В деревне душа не было, только баня и тазико-ковшиковой водопровод.. Мамина гордость льется как из душа – теперь есть и душ и ванна.

***

Мне 5, и я мою пол. Пол из паркетных досочек выкрашен в цвет ужасной красно-коричневости. Мама учит меня не наклоняться, а становиться на колени и мыть – так получается чище и качественнее. Говорю, что у бабушки была швабра. Деревянная, настоящая, буквой Т. О швабрах мама категорически не хочет слышать – швабры только для ленивых и не чистоплотных. А бабушка… Первую швабру я куплю в 33. Да, мама была права – руками качественнее. Только со шваброй к себе бережнее. А еще лучше не со шваброй, а с заказанным клинингом.

***

Мы с мамой идем в гости на ее бывшую работу. Она рассказывает мне, что работала там еще во времена сотворения меня, отсюда же она уходила в декрет. О, как там тепло! Ее встречают легко, очень нежно и с радостью. Я прекрасно ловлю впечатления, ощущения, фоны. Я помню цветочный воздушный флер в воздухе. Нет, не запах, именно ощущение весны и радости, предвкушение чего-то приятного и обновленного.

Мне разрешают, (нет, вы только представьте!), мне разрешают печатать на печатной машинке. И потом даже (Даже!) дают настоящую (НАСТОЯЩУЮ!!) печать и чистый листочек, и мне можно (МОЖНО!!) ставить печать на чистый лист. Чистый кайф на чистом листе. Помню, как я маленькая печатаю на печатной машинке, тыкаю методично крошечным пальчиком в клавиши, перетаскиваю жужжащую штуку с бумагой. Шлепаю печатью на бумаге. Очень нравится занятие. В какой-то момент мама сворачивает это действо, – говорит, что нужно работать на машинке. Не будем мешать! Никто не говорит такого, не выгоняет, а мама говорит. Грустно.