***

Меня часто ставят в угол. Это наказание родители озвучивают как щадящее. В другие времена или другие родители ставили на гречку на колени в угол, а мы просто. Читай – какие добрые и хорошие.

Я стою там, мне кажется, невыносимо долго. В самом углу обои наклеены небольшим полукругом – неровным корявым углом – я ковыряю их. Обои зеленые в тошнотворных елочках, помню как сейчас. Позже родители переклеят первичные обои на "под дерево", в них я тоже проковыряю дырочки в углу. Получаю за это неоднократно – и углом и ремнем и словами. Родители будут, смеясь, вспоминать "как я пальчиком аккуратно", пока стояла, втихую ковыряла обои. Может если бы не ставили в угол, не ковыряла бы, а? Мам? Пап?

Регулярно ругают, вопрошая: "Кто это сделал?". Я на любые обвинения не признаюсь – не я. Знаю, что будет наказание. Какой смысл что-то говорить. При таких криках как будто кто-то большой и бережный выключает рубильник – туплю, соображаю с трудом, чем бешу родителей еще больше.

– Не ты? А кто? Пушкин? Соседи? Пойти у них спросить?

Разговор бесконечный и бессмысленный. Однажды на вопрос об Александре Сергеевиче на автомате выпаливаю: "Лягушкин". Мама хохочет. Пар спущен. Пытаюсь проворачивать этот же ответ снова и снова как результативный. Больше не работает.

Иногда я присаживаюсь на корточки в углу. Если\когда мама замечает, она подходит близко ко мне, нависает сверху и оттуда говорит, что нужно встать. Иногда кричит. Папа проходит мимо, ничего не делает. Ему проще соглашаться с мамой и не спорить. Угол как раз напротив ванны и туалета по дороге на кухню, поэтому я всегда стою "по пути" – сложно остаться незамеченной. Виноватость и наказанность давит.

Один родитель может предложить выпустить, но второй родитель может не согласиться – мне еще недостаточно наказания. Я часто выхожу и прошу прощения. Я должна сказать какую-то заветную фразу, чтобы меня выпустили. Подбираю "правильный" текст, иногда попадаю, иногда мама сжаливается. Раскаяния нет. Я просто вынужденно принимаю правила игры сильных.

У папы просить прощения проще, но он и ставит в угол реже. Иногда мама считает, что я виновата перед папой и отправляет просить прощения к нему. Прощение именно нужно просить, выпрашивать. Признавая, делая упор на свою виновность и то, что я это осознала и больше так не буду. Иногда она говорит, что я уже это обещала, нарушила и как мне теперь верить. Будто нужно включить фантазию и придумать что-нибудь новенькое.

Иногда я реально понимаю, что стою за порезанный диван или поцарапанную тумбочку. Чаще я даже не представляю, за что стою.

Однажды я засыпаю стоя в углу. Мама увидит, проникнется жалостью. На руках относит меня спать. После этого я буду пробовать повторить, притворяясь спящей. Больше так не работает.

В гостях у нас мамина подруга. Они сидят за накрытым столом. Я стою в углу. Дверь в кухню закрыта, чтобы я не портила дружеский диалог своим нытьем. Меня видно сквозь стекло. Мне виден стол и подруга сквозь то же стекло. Я в очередной раз ною про “прости_меня_пожалуйста_я_больше_так_не_буду”. Мне стыдно, что все действо происходит при чужих людях. Подруга уговаривает мама выпустить меня. Мама добродушной щедрой рукой дает добро мне на свободу.

Я тестирую разные стратегии еще со времен пра-пракассира. Через столько лет? Всегда. Мне 39, я до сих пор пробую разные линии поведения – в разных ситуациях, в разных средах, в разном окружении. Внутри меня живет любознательный дедушка Дроздов – изучает питание, размножение, поведение и способы сваливать от опасности. Успешные берет на заметку, нумерует и раскладывает по полочкам подсознания. Достает и применяет по необходимости.

Дозировка примерная – на глаз. Обычно работает что-то нестандартное, неординарное и неожиданное. Ну, здравствуй, мой любимый внутренний чертик из табакерки – так вот, где и когда ты появился. Я люблю выскакивать на пружине и выдавать что-то необычное. Давеча мне объяснили, что обычно это пугает.

***

Детство. Удивительно, как наша память отбирает, какие именно события оставить в себе на долгую долгость, а какие стереть, забыть и даже подкорректировать.

Прабабушка у себя в землянке варит сгущенку из молока и сахара. Она вносит дымящуюся плошку-тарелку, из которой валит пар и колышется беловатое жидковатое. Говорит: “Сегодня не очень получилось, жидко”.

Мама сидит на соседнем табурете, добавляет: “Все хорошо получилось!” Паттерн “сегодня у меня не очень получилось, а вот обычно\раньше лучше” прабабушка передала бабушке, бабушка маме, мама мне. Вот такие мы матрешки. Я очень не хочу отдавать это своим дочерям, но женское внутри меня в этом сомневается. Похоже это уже произошло.

Плита с газовым баллоном стоит у нее вне дома, в отдельном то ли коридоре то ли предбаннике. Там окрашенный красным пол. Там же вход в "погребку", оттуда она достает баночки с вареньем (особенно вкусное у нее малиновое) и соленья "девчатам". “Погребка” – место с особой доступностью, бабушка мало кому доверяет туда спускаться, делает это исключительно сама. Пока может.

Молоко дымит, очень непривычно на вкус. Оно какое-то вроде бы сгущеное, но не баночное, не такое. Я бегу посмотреть, а как это – сварить сгущенное молоко. В банках же должно быть. На вкус не похоже. Мама обещала, что будет такое же. Разочарование. “Прабабушка же старалась – значит, хорошо”, – витает откуда-то фоном.

***

Дома вытираю пыль. Фоном из другой комнаты мама-радио вещает на высоконравственных частотах о том, как она убиралась регулярно дома у родителей и насколько качественно. Мне полагается идти по чисто вымытым стопам. Аккуратно, детка, не натопчи!

На трельяже (На этом слове мама-радио вдыхает поглубже и… любит рассказывать о том, как все хотели трюмо, а у нас трельяж!. Как его трудно достать, а у нас вот есть! Сейчас я улыбаюсь этому. Маму, думаю, тоже.) стоит гора красивых бутылочек, в том числе пустых.

“Зачем?”, – вопрошаю я. Порой вслух. Бутылочки красивые, импортные! Иногда я выдвигаю ящики, внутри стоят три лака для ногтей – бордовый, нежно розовый и почти белый с перламутром. Мне хотелось бы, чтобы был красный. Я рассматриваю запасные пуговички в большой белой пластиковой шкатуточке с кружевной крышкой. Шкатулочковая крышка в узорах, она кажется мне нежной и очень принцессной. Я вытаскиваю пуговички, складываю их в кучки по видам, размерам. Аккуратно убираю обратно в шкатулочку. Мама почему-то говорит, что я медленно вытираю пыль.

Иногда рассказывает, как она убиралась до блеска у бабушки – ей был стыдно, если вдруг заходили одноклассники. Поэтому у нас чисто и трельяж. Это вот у нас не так как у них промежду прочим. У нас другее, чем у соседа. Да что уж там, у всех соседей вместе взятых.

Я вырастаю и делаю то же самое. Давеча была в театре на женском спектакле про женщин для женщин: “Да что ж ты все такая, отдельная”, – говорили там. Я отдельнюсь, отделяюсь от всех ближайший тридцатник не меньше. Выделяюсь из всех и того больше. А по другому я не то чтобы не хочу, но даже и не умею.

***

Мне 7. Мои белые банты соревнуются в белизне с фартуком. Первосентябрит. Я на линейке у старшеклассников еду на плече у кого-то большого, трясу колокольчиком. Или бегу с девочкой за руку. Память вытесняет частично воспоминания.

Помню обиду и недоумение, которые я несу маме с вопросом: "А почему я звоню в колокольчик не в своем классе?!" Линейка раньше на несколько часов, жара. Мне приходится высиживать в классной комнате те самые несколько часов в ожидании своего первого звонка и своего классного часа. Мама горда, что у меня колокольчик, и фартук, и вот это вот все.

***

В школе на первосентябрьском утреннике мы бегаем с одноклассниками друг за другом. Я хватаю мальчика за хлястик, он отрывается. Так я узнаю, что бегать за мальчиками себе же дороже, и пополняю словарный запас словом “хлястик”. Что скрывать – мальчик мне симпатичен. Не то чтобы я бежала ему об этом сказать, но… Мальчик Виталик бежит рассказывать маме. Мама Виталика спешит с этой новостью к моей. Моя мама предлагает помочь пришить. Я расстраиваюсь, мне стыдно и виновато.