Солдат, который видит в своем полковом знамени только тряпку на конце шеста, не вызывает особого восхищения, – напоминает нам д-р Инге[59]. Стоит внимательно подходить к тому, какие традиции мы разрушаем, ведь, разрушая их, мы разрушаем себя. Здесь перед нами встает реальная и иногда мучительная дилемма – или путь интеллектуальной нечестности и сознательной слепоты, или «судьба тех, кому отказывается почитать своих богов и свою религиозную традицию», путь отлучения от мудрости предков. В этой книге я предпринимаю собственную попытку решить эту дилемму. Но неважно, успешной или неудачной будет эта попытка, факт остается фактом: моя критика собственного мира – производная этого мира, а не независимое мнение его гостя.

И – в том случае, если у меня все-таки остается крупица самости, несчастный фрагмент, который я могу называть своим – в атаку идет психология, где у каждой школы имеется свое оружие. Меня описывают как ходячую энциклопедию особенностей моих предков[60]. Меня сводят к пучку обусловленных рефлексов[61], к результату а) наследственных приобретений, навязанных мне, и б) воздействия среды, которого я не могу выбирать. Я сталкиваюсь с последствиями массового гипноза и внушения – те вещи, которые мне часто говорят, приобретают качество совершенной очевидности. «Поэтому, – говорит Троттер, – когда мы замечаем, что наше мнение опирается на некое качество чувства, предполагающего, что вопрошать о его основаниях абсурдно, совершенно ненужно, невыгодно, нежелательно, что это дурной тон или дурной поступок, можно не сомневаться, что такое мнение – иррационально, и потому, скорее всего, не имеет адекватных подтверждений»[62]. И все-таки именно такие убеждения, а не просвещенный интерес к себе, цементируют общество. Человек ищет комфорта, безопасности, счастья, свободы не столько чтобы выбрать свой путь, сколько чтобы участвовать в поведении, внушенном группой, пусть даже ценой утрат, боли и смерти. «Подчиняться такому внушению – пишет м-р Джеральд Хёрд[63], – ощущать, что следуешь этому приказу – слаще самой жизни, любого физического вознаграждения».

К тому же эти навязчивые действия и подавленные импульсы не являются просто (или даже главным образом) внешними. Фрейд открывает, что во мне действует Супер-эго[64] (и его орудие – Цензор), чья бессознательная и архаичная «мораль» – куда более сурова, чем того требуют внешние условности. Любое достижение человеческого духа – будь то в религии, в искусстве, в спекулятивной мысли и даже (стоит добавить) в самой науке – теоретически можно объяснить как сублимацию инстинктивных порывов или компенсацию за такие отказы от примитивного «инстинкта», которых требует Супер-эго[65]. Незаинтересованная мысль и чувство – миф. Меня несет поток, совершенно мне неподконтрольный, и все мои усилия, которые как будто направлены на борьбу с ним, – всего лишь вихрь внутри потока. Сожаление, решимость, вина и заслуга – того же поля ягоды: они относятся к сфере подобных феноменов. Например: эта книга во многом (а при большом желании, и целиком) представляет собой клинический случай, предопределенную сублимацию отвергнутых бессознательных импульсов, которые пошли по пути наименьшего сопротивления[66]. Поэтому любое притязание на объективность, любое обращение к фактам, а не к мнениям и предрассудкам, изначально выглядит подозрительно.

И потому человек – марионетка, просто кукла, которую потрясающе точно описывает Уолт Уитмен —

И действительно, о какой самости, а какой постоянной идентичности может говорить человек? Возьмем это тело. Его материя непрерывно меняется, и едва ли можно говорить, что я обладаю тем же телом, которым обладал час или год назад, не говоря уже о сорока годах.

Я непрерывно отрекаюсь [от себя], меня постоянно сменяют[68]. Я являюсь обедом, на котором первые блюда съедают вторые, а затем снова уступают им место. Нельзя сказать, что я меняюсь с миром местами, чтобы жить; скорее, сама жизнь – это непрерывная перестройка. Смерть – это попытка что-то себе присвоить, пробка на оживленной улице. Моя неспособность быть постоянным – подтверждение успешности моей жизни; а успешное цепляние за вещи – свидетельство моего краха[69]. Прямо сейчас во мне гибнут сонмы клеток; более того, возможно, не все мои ныне живущие клетки – потомки одной оплодотворенной яйцеклетки – мне могли пересадить ткани другого человека.

В любом случае, говорит здравый смысл, начиная с яйцеклетки и до настоящего момента в моем физическом существовании не было настоящих разрывов. Все непрерывно меняется – так постоянно пламя, которое всегда остается собой, непрерывно превращаясь. Однако даже в этом можно усомниться. Никто не наблюдает за мной непрерывно, и уж, конечно, я сам не слежу за собой. Бертран Рассел[70] называет убеждение здравого смысла о постоянстве тел «дерзкой метафизической теорией; объекты присутствуют для чувств не постоянно, и можно сомневаться, существуют ли они, когда мы не видим и не ощущаем их». Разве мое постоянство – это не постоянство для наблюдателя, а какой наблюдатель станет утруждать себя такой задачей?

И даже если мое постоянство на одном или всех физических уровнях, вопреки сказанному, окажется фактом, этого факта будет недостаточно, чтобы установить ту историчность, или существование самости во времени, которую мне приписывает здравый смысл. Чтобы ее установить (говорит здравый смысл), обратимся к памяти. Некоторые прошлые переживания доступны и теперь, их можно оживить, обратив в опыт настоящего. Такая доступность опыта и его оживление составляют структуру самости во времени. Набор моих личных воспоминаний – возможно, важнейшая часть меня.