Кто-то должен быть дома, сообразил я, из шланга в саду течет вода. «Се nessunol Есть там кто?» — позвал я. Услышал, как внутри хлопнула дверь. Кто-то шел открывать. Но потом хлопнула еще одна дверь. Они не шли открывать, а прятались в другой конец дома. Возможно — дети, которым наказали ни в коем случае не впускать чужих. Или дети, которые решили пошалить. Или взрослые, которые не хотят иметь дело с чужаками.

В соседнем доме повторилось то же самое.

Шагая к четвертому и последнему дому в нашем проулке, я наконец-то встретил человека, которого признал благодаря хромоте: нашего старого садовника. Как выяснилось, теперь он — владелец дома, стоящего гораздо дальше по той же дороге. Заметь он меня первым, тоже, наверное, сбежал бы, как и все остальные. Он сказал, что помнит моего отца. Помнит старшего брата и маму — очень добрые воспоминания, добавил он. Помнит двух доберманов, повсюду следовавших за отцом. Меня садовник, похоже, забыл. Я сказал, что брат живет далеко отсюда, но все мы скучаем по Сан-Джустиниано. Я соврал — чтобы поддержать разговор и показать, что мы не таим на местных жителей зла. Отец уже не молод, жаль, что ему сюда не добраться на лето. Прекрасно его понимаю, сказал садовник. А ваша мама? Е mancata, сказал я, ее больше нет.

— Страшный был пожар, — произнес он после паузы. — Все пришли смотреть, но пламя все пожрало. Приехали пожарные из соседнего городка, какие-то безрукие sciagurati, недоумки. Им, похоже, казалось, что пожар их подождет, но когда они добрались сюда, остался один пепел. Стремительное было возгорание и очень сильное.

Он умолк.

— Так вы посмотреть приехали.

— Да, приехал посмотреть, — откликнулся я эхом. — Тут всегда тихо и спокойно, — добавил я, пытаясь показать, что явился без всякого дела. Однако потом, когда мы немного поболтали о всякой ерунде, я не сдержался: — А что-нибудь удалось спасти — хоть что-то?

— Purtroppo, по, к сожалению, нет. Больно мне об этом говорить. Очень уж у вас дом был красивый — а какая прекрасная мебель. Я отлично его помню. Хорошо, что вы не видели то, что видели мы. Indimenticabile, незабываемо.

Его повествование отдавало высокопарной драмой. Он, похоже, и сам это заметил.

— А теперь вон поглядите: кот, — сказал он, пытаясь сменить и одновременно снизить тему. — Придется найти чего, завернуть да закопать.

— Расскажите про Нанни.

— Про которого, столяра?

Можно подумать, здесь были другие Нанни.

— Да.

— Quelle ё stato veramente sfortunato, вот уж кому действительно не повезло. Полицейские-то его заподозрили, ведь он хорошо был знаком с домом. И брата его тоже.

— Почему? — спросил я, глядя на расстилавшийся вид, на деревья, изображая утомление и восхищенное равнодушие, граничащее с апатией, — только бы садовник не заподозрил, что я вытягиваю из него жизненно важные сведения.

— Почему-почему. Да какие уж тут почему? Все знали, что он у вас мебель реставрировал. Вечно он: тут подправит, там починит. Ваш отец ему доверял.

— А вы сами что думаете?

— Ключ от дома был у одного человека: у Нанни. Даже у меня не было. Так что его, естественно, заподозрили, а арестовали потом целую компанию, но не из-за пожара, а потому, что какие-то жулики стали использовать дом для хранения контрабанды и краденого. Карабинеры всех отвалтузили. Потом заставили раздеться, снова обыскали, еще отвалтузили. А потом какой-то их больной на голову начальник придумал и вовсе гнусную штуку: отобрал двух парней и сами понимаете, что хотел их заставить сделать. Я сам там был, все видел. Нанни отказался. Сказал — не сможет. «Почему?» — заорал офицер и дважды заехал ему по лицу рукой, а потом еще и ремнем. «Потому что он мой брат». Я слышал, как он произнес эти слова, и у меня сердце чуть не разорвалось, потому как все же знали, что они неразлучны, особенно после смерти родителей. Тут вмешался еще один полицейский и отпустил младшего. Бедолага мигом распахнул калитку и выскочил наружу в чем мать родила, умчался в темноту, выкрикивая имя Нанни. Нанни, понятное дело, еще избили. Собирались устроить дознание, но Руджеро у нас не промах. Собрал какие-никакие пожитки, забрался в кабинет, куда на ночь посадили Нанни, и они оба смылись.

— А потом?

— Несколько дней они скрывались на холмах, а после, ночью, взяли лодку и на веслах дошли до материка. А оттуда — Канада, Австралия, Южная Америка, chissa dove, кто его знает.

Я снова посмотрел на вид, частью которого раньше был наш дом.

— Так кто на самом деле сжег дом?

— Да кто ж их разберет. Охотников на него много было. Только зачем сжигать-то? Может, правда несчастный случай. Или мафия.

— А Нанни? Думаете, он как-то в этом замешан?

— Только не он. Да твой отец ему был как отец. Мы все знали, что в тот год дом был под завязку набит контрабандой, но рот раскрыть никто не решался. А свалить вину на Нанни было проще всего. Полиция прекрасно знала, что это дело рук мафии, а повесили все на бедолагу.

Садовник присел на корточки, подобрал кота и, держа трупик животного в одной руке, обнял меня другой.

Мы уже почти распрощались, когда я задал ему еще один вопрос:

— А чего все от меня шарахаются? Он усмехнулся.

— Боятся, что вы приехали землю себе затребовать. Сейчас брошенная земля ох как ценится.

Я улыбнулся.

— А вас тоже интересует брошенная земля? — спросил я.

— Ну а что ж, я не человек, что ли?

Чтобы узнать его реакцию, я сказал, что мы, возможно, отстроим дом заново. В дальнем уголке души я даже готов был поклясться, что не лгу.

— Ну, тогда я снова стану вашим садовником.

— Тогда вы снова станете нашим садовником.

Он обнял меня еще раз, а я, даже не успев ни о чем подумать, понял, что обнимаю его в ответ.

Мне хотелось больше никогда не видеть его лицо. Он знал, как знал и я, что он не собирается быть нашим садовником. Когда-нибудь я приеду снова, и окажется, что ему теперь принадлежат все соседние участки, включая и наш.

По дороге обратно к причалу я пересек крошечную площадь и решил постучать в низенькую дверь, что вела в комнатушку — кабинет мэра. Старушка, которая, вытянув наружу ящик стола, увлеченно рылась в его захламленных, расхлябанных глубинах, сообщила, что сына ее нет на месте.

«Завтра заходите», — небрежно отозвалась она, когда я осведомился, скоро ли он будет. Но я сегодня уезжаю, сказал я, а потом представился. Она оторвалась от поисков, узнала, видимо, мою фамилию, а там и вспомнила, что вилла наша сгорела. «Уж сколько лет тому, а?» — спросила она. А потом вдруг сделалась сердечной, любезной, едва ли не заискивающей. Мы через годик отстроим ее заново, сказал я, не столько для того, чтобы сообщить о принятом решении или утвердить свой авторитет и право собственности, сколько чтобы увидеть ее реакцию. Вид у нее сделался обескураженный. «Mi dica altera, ну, рассказывайте», — сказала она, явно приготовившись к новостям и похуже. Мне рассказать было нечего. Просто хочу предупредить мэра, что мы собираемся нанять строителей с материка. Я знаю: он предпочтет, чтобы работали местные. Она меня крепко вывела из себя, и я порадовался разлившемуся по ее лицу неудовольствию. «Передайте, пожалуйста, сыну, что я заходил». А потом, открыв дверь, я резко развернулся и выдал одну из многозначительных «кстати сказать» фраз ушлого полицейского инспектора из детективного фильма: а не знает ли она случайно, как можно связаться с Джованни, краснодеревщиком?

Старушка призадумалась. Нет, не знает. «Quello ё sparito tempo fa! Да он уже давным-давно пропал». — «А куда, не знаете?» Она передернула плечами. «Может, ваш отец знает». — «Откуда моему отцу знать?» — спросил я. Но она то ли не услышала, то ли сделала вид, что не слышит, и снова полезла в открытый настежь ящик стола. А потом, глядя на меня с едва прикрытым презрением, произнесла: «Удачи с поиском рабочих».