Стоя в заброшенной часовне, которую я только что поклялся рано или поздно отстроить заново и сделать своим домом, я вдруг понял, что если до новой встречи с Нанни придется выждать десять лет, то лучше уж умереть прямо сейчас. Забери меня сейчас, попросил я, просто забери. Нет во мне сил на это десятилетие. А еще после заката в этот вечер я начал ощущать, как уже ощутил в тот вечер, когда стоял, сгорая в своей наготе, в этом древнем святилище, что я безусловно лгу, что на деле я готов ждать и ждать, — так людям, которые останавливают течение своей жизни, чтобы искупить забытые преступления, говорят ждать, потому что подлинное их наказание — в незнании того, продолжают ли они ждать прощения и благодати или столь давно ожидаемое им уже тайным образом даровано, а они исчерпали весь срок своей жизни, так и не взяв в руки нечто, принадлежащее им и только им. Тот вечер стал первой моей встречей со временем. В тот вечер я стал личностью и благодарить за это должен его. И винить тоже.
Сейчас, много лет спустя, шагая знакомым коротким путем мимо норманнской часовни и лаймовой рощи, я думал о том, что не нужно мне было приезжать. Я приехал зазря. От нашего дома остался лишь обугленный контур постройки, и она казалась куда меньше той, которую я помнил. В первый момент мне даже почудилось, что кто-то изменил планировку, однако стены сообщили: нет, наш дом действительно был такого размера. Окна, двери, крыша — все исчезло, и шагнув туда, где когда-то находилась наша гостиная, я подумал о готических аббатствах, полностью вылущенных изнутри: все, что стоит между землей и небом, — это остов да трава в середине. Здесь травы не было. Одни обломки металла, клочки позабытых мною темных изжелта-зеленых обоев в гостиной, а в середине — мертвый кот, в котором кишат черви. Таким предстал мне скелет нашего дома. Подумал я об одном: о серебряной посуде. Серебро не горит и не плавится. На некоторых предметах были дедушкины инициалы, то есть и мои тоже. Где серебро? Скорее всего, мне здесь скажут: исчезло вместе с домом. Все исчезло. Sparito. Одно это слово может объяснить все на свете, ведь о чести, дружбе и верности иначе и не скажешь, время их разрушает: стирает долги, прощает покражи, списывает лукавства и измены. Цивилизация никогда не началась бы здесь с нуля, если бы все не было закрашено и позабыто. Моя комната когда-то была наверху — но от верха ничего не осталось. Какая-то часть меня здесь умерла. Та ночь, когда погас свет и мне так захотелось, чтобы меня обняли в темноте, — и от нее ничего не осталось. От того дня, когда он вынес отсюда бюро, а я подумал про Энея и про то, как хочу стать его сыном. От вечера, когда я стоял на пороге гостиной и думал, почему не могу сделаться им, а не собой. От вечера, когда я сидел нагим пред Богом, даже не подступившись к догадке, чего, собственно, хочу. Столько произошло событий с того лета — школы, любовники, мамина смерть, новые странствия, а самое главное — утрата людей, про которых тогда я не знал, что встречу их и полюблю, людей, которых теперь уже не окликнешь, потому что пути наши разошлись.
Оглядевшись, я заподозрил, что многие из местных следят, как я озираю наши владения, но никто не подойдет и не поздоровается. Чем больше я про них думал, тем дольше не мог оторвать глаза от того места, которое когда-то было нашим домом. Я трогал, ощупывал его останки — не столько чтобы убедиться, что еще способен что-то признать, сколько чтобы показать тем, кто следил за мной из-за своих кружевных занавесок, что я имею полное право делать то, что делаю. Но при этом чем сильнее мне хотелось доказать, что здесь мне место, что я дотрагиваюсь до того, что по праву является моим, тем неуютнее мне делалось; казалось, не стоит поднимать с земли все эти останки, кто-нибудь может принять меня за вора. Еще не хватало, чтобы меня арестовали за вторжение в собственное жилище.
И тут до меня внезапно дошло, что утратил я не только наш дом, но и право думать, что когда-то он станет моим. Здесь мне ничего не принадлежало. Я вспомнил дедушкину ручку. Может, стоит ее поискать — или она тоже расплавилась?
Тут бродячий пес, который довольно давно следил за мной с расстояния, подошел и ткнулся носом. Я его не знал, он меня тоже. Одно у нас было общим: мы тут никому не принадлежали. В нынешней моей жизненной ситуации отстраивать все это заново казалось бессмысленным. Мне не хотелось больше сюда возвращаться. Сама мысль о восстановлении — нанимать архитекторов, строителей, каменщиков, плотников, водопроводчиков, электриков, маляров, ходить по пустым поблескивающим переулкам после захода солнца в дождливые зимние месяцы — внушала мне ужас.
Тем не менее жизнь моя началась именно здесь и здесь же остановилась одним давним летом, в этом доме, которого больше нет, в этом десятилетии, пролетевшем так быстро, с этой несостоявшейся любовью, которая все изменила и ничем не кончилась. Я стал тем, кем стал, благодаря тебе, Нанни. Куда бы я ни отправился, что бы ни увидел и ни возжелал, в конечном итоге все поверяется сиянием твоего света. Если бы жизнь моя была судном, ты стал бы тем, кто взошел на борт, зажег ходовые огни — и пропал без следа. Но, скорее всего, все это существует только в моей голове, да там и останется. Тем не менее и жизнь моя, и любовь измерялись только твоим светом. В автобусе, на людной улице, в классе, в переполненном концертном зале, раз или два в год, если я вижу кого-то на тебя похожего — мужчину или женщину, — сердце мое вздрагивает. Любовь случается только раз в жизни, когда-то сказал отец: иногда слишком рано, иногда слишком поздно; все остальные времена всегда не совсем подходящие.
Несколькими годами раньше один однокурсник показал мне статью про Сан-Джустиниано и спросил, тот ли это Сан-Джустиниано, о котором я как-то упоминал. Не знаю, не уверен, ответил я. Даже посмотрев на фотографию пристани, я продолжал твердить, что не уверен, — как будто что-то во мне отказывалось признавать, что остров все еще существует, хотя меня там и нет. В первый и единственный раз я увидел фотографию острова на печатной странице. В статье ни о ком конкретно не говорилось, но отмечалось, что в этой малоизвестной рыбачьей деревушке в Италии дислоцировано очень много полицейских. Убийств, говорилось в статье, там не отмечено, но было несколько инцидентов с участием мафии: молодых мужчин окружали, раздевали, допрашивали, избивали, а потом отпускали. В статье говорилось о местных мафиози. Я представил себе раздетых юношей, руками прикрывающих гениталии: тогда второй раз в жизни я позволил своему воображению нарисовать Нанни совершенно нагим. Обычно это было под запретом. Вообразил я вот что: как Нанни пытается успокоить перепуганного младшего брата. Все это лишь домыслы, я знал, и до того дня, когда в руки мне попал журнал с древней фотографией марины Сан-Джустиниано, я едва ли позволял себе думать о Нанни без одежды. Мешали своего рода почтительность и элементарная порядочность в отношении молодого человека, который когда-то вошел к нам в гостиную и с такой искренностью раскрыл душу перед моими родителями. Однако журнальная страница расшевелила образы, отвязаться от которых было уже невозможно. А еще тревожнее оказалось то, что в статье содержались скрытые намеки на злоупотребления со стороны карабинеров. В этих злоупотреблениях мне почудилось то, что давно уже подспудно меня мучило. Я знал: мысль о том, что могли с ним сделать полицейские, доставляет мне укромную неотвязную радость, как будто их козни высвобождают мое воображение и позволяют ему устремляться в тайные чертоги, которые я так тщательно запер, а потом потерял ключ. Останься я на Сан-Джустиниано, я мог бы оказаться одним из этих обнаженных молодых мужчин, стоявших с ним рядом.
Я еще постоял у дома, а потом решил подойти к соседнему. Отец слышал, что другие дома не пострадали, несмотря на близость к очагу пожара. Я постучал в дверь, однако никто не откликнулся. Зашел с другой стороны, постучал в заднюю дверь на случай, если стук в парадную не услышали. Но и там ответа не последовало. Я подождал, постучал снова.
