Медленно приближается и, не разрывая зрительного контакта, зажимает своей горячей мягкой ладонью поводок Баскервиля в мой ледяной кулак. Этот жест красноречивее тысячи слов. Он означает: «я доверяю тебе бесценную жизнь своего Друга».

Ведь Баскервиль – самая большая любовь своего хозяина, я отлично помню двадцатидвухлетнего Дерека, который хохотал во весь голос, пока белоснежный щенок в питомнике облизывал его уши. Пес выбрал себе хозяина. Хозяин нашел себе друга. Это было три года назад. Впереди – несколько месяцев до ночи, разрушившей наши жизни.

Пес довольно тычется в мою ногу своим влажным носом, но я не могу оторваться от Дерека. Взгляд его янтарных глаз ласкает меня своим солнечным светом, руки сжимают мои плечи. Я не дышу. Он приближает ко мне свое загорелое лицо, и я закрываю глаза. Его поцелуй невесомым перышком скользит по моим губам. Я сильнее стискиваю поводок Баскервиля, а Дерек целует меня крепче. Проталкивается языком ко мне в рот, и я с трудом подавляю тихий стон. Его руки накрывают мое лицо, и холодный металл позорным клеймом прожигает мне щеку.

Обручальное кольцо, надетое другой.

Я отстраняюсь и распахиваю глаза, насильно вырванная из прекрасного сна. Дерек смотрит на меня, безмолвно призывая понять. И я понимаю.

– Ты знаешь все, – говорит он, когда по моей щеке в его ладонь стекает слеза, – но я погубил бы нас обоих, если бы не ушел.

Он вздыхает и убирает руки от моего лица.

– Я тебя люблю, Дерек, – шепчу я. А он забирает поводок Баскервиля и разрывает наш зрительный контакт.

– Прощай, Бекс.

И они возвращаются в свою жизнь. Прежде, чем скрыться за поворотом, Баскервиль оборачивается на меня, а Дерек… нет.

Я держу на губах его поцелуй и в изнеможении закрываю лицо руками. Сегодня я продолжаю проигрывать гонку своей тоске. У меня не осталось сил, чтобы с ней бороться.

У меня вообще больше ничего не осталось.

По Уилтон Плейс я выхожу прямиком к Гайд-парку, зеленому острову в городском океане с бешеным потоком жизни. Жизни, из которой я снова нещадно выпадаю. Раньше, когда тоска начинала угрожающе булькать в горле, я бросала все дела и неслась в Гайд-парк. Заплутать в его густых махрово-зеленых угодьях летом, упасть прямо в багряный ковер из хрустящих листьев в октябре, потеряться на зимних гуляниях в Сочельник или плакать вместе с апрельской капелью: Гайд-парк был моей отдушиной, моим аккумулятором, который однажды сел.

Я стала замечать, что ноги все чаще выносили меня к берегам озера Серпентайн. Часами простаивая на мосту без какого-либо движения, я вглядывалась в его грифельные волны, которые дружелюбно плескались о камни. Один раз пожилой турист на ломаном английском спросил, не нужна ли мне помощь. В другой раз я сняла с себя пальто и свесила ноги в пустоту. Это озеро подговорило меня. Серпентайн предложил мне лично ответить на вопрос, что мучил меня на тот момент уже целый год. Способна ли профессиональная пловчиха утонуть?

Меня забрали в полицейский участок, как нарушительницу общественного спокойствия. Спустя три часа за мной приехал Декстер. Он ничего мне не сказал. Ни единого слова в последующие несколько недель. Но единственный взгляд, который он бросил на меня, когда я выходила из-за решетки, звучал больнее многостраничной поэмы.

И ты тоже, Бекс?

Я не могла. Не я.

Тогда я взяла себя в руки ради старшего брата. И больше в Гайд-парк по своей воле не приходила. Я вернулась под крыло Лондонского Университета искусств, точнее, его колледжа Кэмбервелль, и в двадцать один стала бакалавром искусств в области фотографии, Лотти – в области дизайна интерьера. Наши дипломы и конфедератки стали своего рода жертвоприношением, что снимало с нас оковы бесконечного горя. Как говорится, земля не может гореть вечно. Рано или поздно пожар утихнет. Его потушат, или он спалит все дотла, так что нечему больше будет гореть.

Глубоко задумавшись, сворачиваю на Эннисмор Стрит, а с него на Эннисмор Гарденс. Это единственная тихая улочка в районе Найтсбридж, в который стягиваются паломники со всего мира, чтобы насладиться Букингемским дворцом, Гайд-парком и музеем Виктории и Альберта. Концентрация исторических сокровищ поднимает ценник на недвижимость в изысканном Найтсбридже так же высоко, как и в педантичной Белгравии.

Да, жить на Эннисмор Гарденс очень дорого. И были времена, когда моя семья хваталась за свой дом с маленьким садом, как утопающий цепляется за все, что держится на воде лучше, чем он.

Мы бы утонули. Если бы не отец Дерека.

В две тысячи седьмом году мне было десять и у меня было все, о чем только могла мечтать девочка моих лет, и еще чуточку больше. Наш папа владел одним из самых авторитетных инвестиционных фондов Лондона, приоритетным направлением которого выступала недвижимость. О да, тогда она стала золотой жилой для предпринимателей, застройщиков, банков и горожан. Ипотеку оформил чуть ли не каждый третий англичанин. Низкие ставки по кредиту были манной небесной, люди добровольно подставляли свои руки, чтобы улыбчивые банковские служащие защелкнули на них кандалы ежемесячного ипотечного взноса.

Великобритания парила в облаках, зная, что процветающий рынок недвижимости и могучий финансовый сектор всегда вовремя подставят руки, чтобы не дать ей скатиться в должники.

В две тысячи восьмом они рук не подставили.

Кредитный кризис поверг Европу в страх. Наша экономика рухнула под тяжестью колоссального долга и бюджетного дефицита, обвал рынка недвижимости сбил финансовый сектор ударной волной. Мировой финансовый кризис дробильной машиной проехался по экономикам всех стран мира, открыв врата на тот свет для нового потока самоубийц. Брокеры шагали под несущиеся поезда, оставляя позади обвал биржи, который они не смогли предугадать. Бывшие магнаты, еще вчера спавшие на шелковых простынях, прыгали с крыш своих бывших небоскребов.

Я видела, как все, чем папа владел, превратилось в пыль. Мне было не жаль расставаться с роскошью, удивительно, но, родившись в ней, я так и не успела на нее подсесть. Мне было страшно за родителей.

Мама плакала, но продавала машины, скутер Декстера, компьютер, свои дизайнерские сумки и туфли. Этого было мало. Наш дом вот-вот должны были выставить на аукцион. И тогда мама, эта хрупкая утонченная женщина, которая спала только в сорочке от «Диор» и впадала в панику всякий раз, когда горничная забывала отутюжить ее домашние брюки, стиснула зубы, сняла свои серьги «Картье», сорвала с папиного запястия винтажные часы «Пиаже» и устроила свой собственный аукцион. С ударом молотка мы лишись коллекции картин, антикварной мебели конца XVIII века, бриллиантовых украшений, хрусталя, русского фарфора и Сефевидского молельного ковра, который, по слухам, входил в рейтинг десяти самых дорогих ковров мира.

Мы выиграли у коллекторов свой дом и садик в Эннисмор Гарденс. Но это была лишь песчинка в пустыне папиных долгов.

Еще до нашего с Дексом рождения родители открыли образовательный трастовый фонд, но доступ к нему мы могли получить только в восемнадцать лет. В две тысячи двенадцатом году мой старший брат заявил, что не пойдет в колледж и перепишет свою часть средств на счет папиной компании. За это мама вкатила ему подзатыльник, а папа буквально за шкирку дотащил Декса до порога Лондонской школы бизнеса.

– Я столкнул нашу семью в эту яму. Мне нас и вытаскивать. Вы тут ни при чем, и мои ошибки не должны сказываться на вашем будущем. – Напутствовал папа, и Декстер поступил.

Вспоминая те непростые времена, я понимаю, что, если бы не отчаянное желание моего брата помочь, родители опустили бы руки. Декстер хватался за любую подработку, мальчик из богатого дома, который в полночь мчался на велосипеде в другой конец города, дабы отработать ночную смену на стройке, а после отсидеть пять лекций в своей школе бизнеса.

Его руки загрубели, плечи стали шире, а взгляд – голоднее. Но и этого было мало. Папиному фонду нужен был ресурс. И Декстер его нашел.