Таких нервомотаний я не заслужил. Не нравится – не встречайся. Кто тебя принуждает? А чтобы меня переделывать? Уволь. Я – игрушка дорогая. Ты сама на это пошла и этим пользовалась. Я никогда бонусы не зажимал – всё тратил на ресторан. Ведь рестораны денег стоят, ты сама не могла их позволить. А если у тебя ступор в голове, зацикленность на браке – я тебе не помощник.

Привык я к ней, но ничего, старые телефончики возобновлю. Может, чего нового попадется. Конечно, с резинками придется первое время. А здесь я, видимо, сильно перетянул. Надо было раньше уходить, когда она закапризничала на той съемной. Да, я не няня её ребенку! Не няня! Да, я хахель в постели и неплохой хахель. Женщин не обижаю, по ресторанам вожу. Но чтобы по-серьезному повесить женщину с ребенком на свою шею? Это будет такой хохот в отделе! Представляю.

– Лёня-то наш влип!

– Да не может быть! Он же такая продувная бестия – пробы негде ставить.

– Нет, точно влип! Говорит – не мог женских слез видеть.

– Ха-ха-ха! Скажи кому-нибудь другому! Что бы Лёня женщину за что-то считал? Это ты, брат, заврался!

Да, всё-таки бонусы – лучше, чем женщина. На бонусы можно купить женщину. А вот бонусы на женщину – нельзя.

А Лидка думала: «Я-то надеялась, что он друг мужа, понимает мою ситуацию, что мы полюбили друг друга в совершенно невозможной обстановке, когда муж был в больнице. А он, оказывается, и раньше не хотел жениться. А как я могу жить одна? У меня работа, ребенок, за съемную плати. Кто-то мне должен помочь? Я считала: понимающий муж – вот выход. Да, образования у меня не хватило москвича понять. Но раз любви нет – значит – уходи. Без любви я не могу».

За восемь месяцев Лидка сумела доказать себе, что любит его. А люди натолкнули её на проверку его чувств. И выяснилось – да, никаких чувств у него нет. И в этот провал хлынули воспоминания о муже. Как бы в отместку Ловеласову она рассказывала мне, как они шли с отцом по улице Горького, главной улице Москвы, как зашли в кафетерий, и она рукой полезла за солью, а муж ей сказал: «Вот видишь – специальная ложечка для этого есть». Она удивлялась, как все москвички хорошо одеты, и сказала ему: «Наверно, много получают?» А он в ответ: «Ну да! На чаю сидят – не хочешь? Экономят на всем, чтобы внешний лоск был. Это ж столица! Тут выделиться надо, иначе пропадешь». А она тогда не поверила.

Да, славно мы провели матерью почти целый месяц вместе. По вечерам, за вычетом смены, когда ей в ночь работать.

Мать вывела меня, упирающегося, в переулок. Подождав проходящих девочек чуть постарше, она толкнула меня в их руки и сказала жестко:

– Отведите его в школу. Только когда дорогу будете переходить, возьмите за руку.

Не обращая никакого внимания на меня, развернулась и ушла, не дожидаясь рецидивов несогласия.

Девочки подобострастно обещали, что доведут. Ну, такой у них возраст в десять лет, ответственный. Утирая слезы, я поплелся за ними. Всю дорогу они радостно трещали, как это здорово – встретиться со всеми, а на участке школы вдруг растерялись, не зная, куда меня приткнуть. В недоумении немного постояли со мной, взвешивая все «за» и «против», а потом бросили и понеслись в свое счастливое, школьное, хоть и на один день, празднество. Вроде однодневной весны осенью, когда все радостные, цветущие, никого ни о чем не спрашивают и не дают задания, единственный день, когда можно ощутить с приятностью свой социальный статус школьника.

Забили барабаны, зычно заголосили горны. Главная пионервожатая, взойдя на сцену, громко и радостно вещала праздничные реляции: «Школьные ячейки – это будущее нашего общества, её надежда, её творчество, её основа».

Дважды обманутый, я заревел вовсю там, где стоял, и, видя, что никто не обращает на меня внимания, отошел тихонечко к заборчику и уже держась за штакетник, всласть продолжил свои слезы. Ужас охватил меня без поводырей-взрослых от такой громады незнакомых людей. Неподалеку от меня в такой же примерно позе и так же держась за штакетник, взапуски рыдал еще один мальчик. Плача, я почему-то подумал, что, если всё кончится более или менее нормально, я обязательно с ним познакомлюсь.

Праздник продолжал бесчинствовать. Бегал, кричал, толкал друг друга. Ему были не интересны слезы. Наконец, всё стихло. Начали зачитывать пофамильно первоклассников. Не нашли двоих. Всем классом начали искать, нашли, утерли слёзы, дали пару в попарном строю и повели в помещение. Большое, светлое, с партами, где меня посадили чуть дальше середины, почти у окна, и забыли на четыре месяца, а может и побольше.

Я не чувствовал большой разницы с круглосуточным детсадом в этом помещении. Здесь, как и там, было публичное одиночество. Никто ни о чем не спрашивал лично, а все движения были по общим командам: «Урок начат! Садитесь! Урок закончен! Можете идти!» Я и не ожидал ничего личного по отношению к своей персоне. Да и зачем, и когда такую плаксу учителю спрашивать? У него план занятий, тридцать пять человек в классе, а на первых партах девочки-чистописаки, которые тянут руку на любой вопрос и родители которых приходят справляться о своих чадах едва ли не ежедневно и подарки дарят обязательно.

Наверное, у других на этом месте было узнавание мамой учительницы. Узнавание от учителя, что такое «урок»: тебе задают вопрос, ты думаешь или ищешь ответ в учебнике. А завтра учительница тебя спрашивает – вы меняетесь местами, и ты должен отвечать. В этом весь смысл тогдашнего урока. И если не пропускать уроки – всё объяснит учительница. А я на уроках молчал.

Матери было не до меня. Ей было до Ловеласова, который разбил все ее родительские планы. Она думала – попросит его водить и он согласится, потому что ночует у нас. А он не согласился, он вывернулся. Для меня это был урок номер один.

А урок номер два был такой: мать стояла перед заведующей детским садом и уговаривала её оставить меня еще на год в детском саду. Я вертел пальцем её ладонь, а она мужественно не обращала на это внимание.

– Не могу! Муж умер, другого нашла, а он упрямится в школу водить. Думала – распишемся – он будет водить. А он спать со мной согласен, а ребенка водить в сад ему стыдно. Води, говорит, сама или с напарницей меняйся. Я и подумала: может, еще разок вы мне разрешите его в сад на неделю сдавать?

– Ну что вы, Лидия Васильевна! – встрепенулась заведующая. – Я и так вам уступила в прошлом году, когда ребенку месяца до семи лет не хватило. Там хоть какая-то зацепка была. А тут – ничего. Да меня в тюрьму за это укрывательство ребенка посадят! А я – ветер ан войны. Заслуженный гвардеец. – Пыхая «Беломором» в лицо матери, взволнованно говорила заведующая. – Второго раза я не допущу.

Поэтому всё решилось для меня в школе, в классе, быстро и без проблем. Большим опытом учительницы. Она меня ни о чем не спрашивала. Даже о том, чего это я в школьном дворе целый час ревел белугой, а посадила к дальнему окну.

И я оцепенел от комфорта. Для других это были уроки, а для меня – панорама жизни улицы.

Каждое утро за окном шла лошадь. Примерно на втором уроке. Она везла в синей фанерной кибиточке хлеб в соседнюю деревню. Понуро и исполнительно. А рядом с ней, пешком, с вожжами, шел в большом защитном халате возница. На третьем уроке в обратную сторону шли от семи станционных магазинов домохозяйки с сумками. На четвертом уроке никаких движений по дороге не было. Правда, зимой на школьный пруд приезжали рабочие колоть лед для тех семи магазинов. Аккуратно складывали его на манер простых кирпичей и ближе к весне увозили на станцию в подвалы магазинов. Там выкладывали стопочками и засыпали опилками. На удивление – льда хватало до сентября месяца.

Поэтому я прожил первое полугодие не густо, но без нервотрепки, наивно полагая, что и дальше так будет. Ну, рассказали у доски про какую-то одинокую уточку – единственное, что я услышал, – и достаточно. Но я ошибся. В январе месяце к нам перевелся один шебутной мальчик.