Этого хозяин никак не мог понять, вернув себе свободу и свое волеизъявление по жизни. Он даже начал сдерживать себя, чтобы не переубеждать этого человека, что тот неправильно себя ведет по отношению к своему естеству, которое должно обустраиваться на лучшем месте. Но с каждым днем это доставалось ему всё тяжелее и тяжелее. И в последние дни гостеванья попа, невзирая на подчеркнуто дистанционные отношения, он уже понял, что он обязательно вызовет его на откровенность и начнет переубеждать. Как вдруг сам поп заговори с ним о совершенно ином. И потребовалось всё его мастерство, чтобы не вляпаться в какую-нибудь историю. Поп попросил ни много ни мало свести его с соседкой на предмет женитьбы на ней и увоза с собой в качестве матушки в Салехард. Один он в Салехард поехать не может.

Хозяин сразу рубанул, как привык на своей политической работе – поставишь тезис партии во главу доклада и далее разминай и переворачивай его до приемлемого состояния.

– Понимаешь, – сказал он, – этой соседке хозяйка сдала без меня. Все отношения у них друг с дружкой. А у меня сейчас с хозяйкой напряг. Ну, словом, проблемы с недвижимостью, я не буду в них входить сейчас. Поэтому ни мне, ни жене сватать её за тебя не с руки. Уж ты меня извини, я знаю, что говорю. А вот если мою сестру сделать свахой – это будет на все сто. Она и сватать горазда и собеседница хорошая, подготовит.

Пока хозяин в память о высоком в этом человеке пытался не задевать его религиозных чувств, не демонстрировать свою успешность и раздражение от самого себя, не едущего ни в какой Салехард, как сам поп возжелал такого, что и он подумал: «Ну, у попа губа не дура! Надумал взять в матушки молодую соседку!» Но тут же у него возник план действий, и он опять почувствовал себя в своей тарелке, ибо все люди грешны, а его оборотистость – это хорошо. Да, он кует деньги на себя и свою семью, проваливается и опять кует, и надо с попом мирно расстаться.

– А вот и сестра моя, – представил он попу Марию, выставив это как примирительный презент сестре. – Вот, пойди и сосватай ему молодку. Мало ли, что твои деньги у меня на книжке. Ты ничем не обделена. А сходи и сосватай – вот общее наше дело. Каждый на достаток и на рейтинг семьи должен работать. И ты поработаешь. А что это за семья – кто в лес, кто по дрова?

И Мария опять пошла к молодке, только уже не на свою жизнь жаловаться, а сватать.

– Ой, Лида, соглашайся!

– А что такое?

– Поп тебя себе в матушки назначил. Меня сватать при слал. Какая жизнь у матушки! Вся женская половина у нее в под чинении. И мужская половина – молодые мужики – тоже в подчинении. Все любовные истории ты будешь знать. Все семьи как на ладони. Всеми будешь управлять. И сыта, и одета, и дом, как игрушечка. Всё прихожане сделают. А уважение – истинный мёд. В любом дому будешь в чести. И денег полная кубышка. Про таких люди говорят – «Чего ж тебе еще? – А спасибо, всё есть». Вот какая жизнь. Соглашайся. Это всё равно, что в лотерейный билет выиграть. Кто и когда еще в матушки позовет? А тут уже готово. И мальчонка при строен будет.

А в Лидке любовь клокотала. Да ещё вот с партнером разорвала. Оно по морали-то хорошо, что разорвала, а куда свое личное девать, которое наружу просится? И Лидка вдруг обмерла, представив, как со стариком-то ложиться в постель. Он, поди, холодный весь. А у нее жар любви. Да что ж это будет?

– Нет-нет, Мария, даже и не говори. Не могу, не могу, даже и не говори мне!

Но Мария сказала что-то невнятное: «Ну что ты? Ну как же это?»

– А если он тут один, если ему компания нужна – пусть Акима возьмет да в баню сходят вместе.

Ну, Мария всё и передала, как было, до чего договорились. Ну а сам-то поп – не юноша. Не прибежал, не объяснялся в любви, не дышал жарко в ухо, не выдумывал слова, не хлопал дверью за отказ, не паясничал в коридоре, не грозился ничем. Принял смиренно и тихо, что сказала Мария. А с ребенком в баню пройти не отказался.

Мы пошли с ним – маленьким, тихим, странно одетым, юбка не юбка, в общем, платье до самых пят. Так ничего, молчаливый, улыбчивый. Он хотел со мною в баню, а я не хотел. У меня в бане – проблемы. Когда я был маленький, я дома мылся в бельевом баке, а теперь мать сказала – ты уже большой, коленки вон в бак не вмещаются, как я тебя мыть буду, иди в баню.

А в бане, как и в школе – кирпичники. В школе – дети кирпичников с кирпичного завода. А в бане – и дети, и отцы их, кирпичники. Раз они дали на баню кирпич со своего завода, то считают её своей вотчиной. Так же как дали кирпич на поликлинику. Хотели и её считать своей вотчиной, но врачи не дались. А здесь один банщик. И он – кирпичник. Поэтому КПП в бане для меня – труднопроходимый. То родители, то их дети лезут без очереди. Но это моя проблема, я с ней сжился. А если я появлюсь с попом в юбке? Обхамят, обсмеют на всю жизнь.

Не знаю, но почему-то этого не случилось. Я даже не помню, как мы с ним ходили. Мучительнее всего было то, что на середине дороги он спросил меня: «Ты что-нибудь о Боге знаешь?»

Перед Новым годом проблистала наша встреча с красивой девушкой Галей, дочерью хозяйки. Юной, тонкой, с приятным лицом и с чертежами в руке. Она училась в десятом классе. У нее была большая туба и много карандашей.

Мать дала ей ключ от второй половины дома. Мы включили на столе лампу. Она вычерчивала свою работу, а я рядом делал уроки. Мне чудилось, что мы сидим с ней при свече в какой-то келье, нас окружает таинственная тьма. Я не хотел ни о чем думать, а уж тем более об уроках, а только хотел смотреть на нее и слушать, что она говорит. Но не вслух. Говорило лишь её красивое оживленное лицо, как бы отражая какие-то важные слова, какие-то неизвестные мне впечатления. Эти слова относились не ко мне. Смотреть на это было приятно, но и мучительно. Она, наверно, влюблена в прекрасного принца и у них будет прекрасный танец, какой я видел в «Лебедином озере» по телевизору, когда при жизни отца попросился к нему в кровать, чтобы смотреть этот балет.

– Это не для детей, – сказала тогда мать.

Я настаивал, и мать пустила. Правда, я ничего не понял. Медленно танцуют и машут руками друг перед другом. Но в перспективе времени этот эпизод виделся мне таким прекрасным, таким притягательным, что я вновь и вновь вглядывался в ее лицо и не мог насмотреться.

Раз у нее такая большая работа и во дворе лежит снег, я надеялся, что мы будем ходить во вторую комнату много-много раз и так вот сидеть друг против друга. Но материн солитер всё перебил: на четыре дня её положили в больницу за то, что ела сырую свинину.

Я говорю ей: «Как же ты ела сырую?»

А она: «Так, не знаю, привыкла дома есть, в Ташкенте. Ела и ела. Никогда ничего не было».

Ну вот, а теперь нужно четыре дня лежать в больнице под присмотром. И так как мать проверяла мои домашние задания, перед больницей она попросила хозяйку, чтобы каждый член её семьи по одному дню проверял мои уроки.

Первый, к кому я попал, был сын хозяйки. Сын был несколько моложе матери, но пытался ухаживать за ней. Это был балованный шалопай – любил мотоциклы и вино. И хотя хозяйка время от времени сбрасывала реплики, вроде: «Это ничего, что помоложе и немного шалопай. Зато наследник, при доме, в перспективе будешь хозяйкой здесь», мать честно сказала:

– Нет, Вить, у нас с тобой ничего не получится. А ты мне вот в чем помоги. У тебя ребята знакомые. Привези телевизионщика, пусть посмотрит мой телевизор – можно еще сделать что-то или на детали продать?

Тот привел телевизионщика. Не берусь квалифицировать его анализ, но он сказал: «Только на детали» и сам же отдал матери двадцать пять рублей.

Так вот. Витя, когда я вошел, жарил себе макароны на сале. Я к нему с тетрадочкой. Проверьте, говорю. Он взял в руки тетрадь. Я ему так робко: «Дяденька Вить! У вас руки вроде как в масле, на тетрадке пятно будет».

– Где пятно? – убрал он большой палец со страницы. – Никаких пятен. Вот, смотри на свет.