Зло схватила квитанцию, вышла на улицу, дошла до почты, оплатила её, тут же разорвала и пришла домой очень воинственная.

На дворе – минус сорок три градуса, Курская битва, вечер.

Алексей пролежал весь день в траншее, отстреливаясь, и сам пришел в лазарет.

«Как вы сегодня поступили – сказал военврач, откусывая щипчиками по одному пальцы левой ноги, предварительно разрезав сапог, – видно, что вас ждет нелегкая жизнь. Но вы пройдете её полностью и до конца. От рук матери до последнего «прости». А это ведь самое главное – пройти жизнь до конца. Всё, что тебе отпущено, испытать и обдумать. Это самый главный подарок жизни – прожить жизнь до конца.

У вас это получится. Вы – не фортунистый человек, не доверяете случаю, а отвечаете за сущность. Вы не завидовали разведроте. Вот уж кто фортунистые. Вы не ставили на случай, и, пройдя две войны, достойно проживете. Но – повторюсь – не надо играть с фортуной».

Когда Алексей оказался у Любки дома, он вспомнил, что ему говорил военврач в 1943 году. Любка с проходной наболтала своему мужу – мол, это брат мой, пусть он у нас ночует, сколько хочет, пока не оклемается здесь как приезжий. И тот ушел на работу, ни чего не сказав, то есть схавав эту фигню про брата.

А когда муж ушел, они возлегли, и у них было то, что положено, и он засобирался на работу, она и говорит ему:

– Вот видишь, всё нормально. Он у меня ручной. Будет так, как нам надо. Вечером тебя жду. Как брата! Ха-ха! Бутылку можешь не брать, он и сам на работе найдет, наклюкается, я больше чем уверена.

Алексей, бреясь, ответил: «Да-да, конечно», но уже что-то у него в душе поднималось. А когда он закрыл дверь её квартиры, то опрометью побежал из этого дома, из этой ситуации, вспоминая совет врача: «Ты проживешь свою жизнь, если не будешь вручать свою жизнь случаю».

Однако три дня его всё равно мутило. Через проходную-то мимо Любки идти. Брал другие заказы, на её площадку не ездил. А когда приперло поехать на Рижскую, решил отболтаться, мол, сейчас выгружусь и подойду, а после выгрузки опять её обмануть – мол, опаздываю, подойду завтра.

Пока он так по-детски, бездарно, сопротивлялся Любке, его и подхватила Катя Тимохина, старшая подруга матери. Углядела из окна дежурки весовщиц и попросту предложила серьезный вариант на дальнейшую жизнь. Без обиняков, как бы даже чувствуя его запарку в этой смешной ситуации, когда Любка фонтанировала. Да и трудно было не фонтанировать на таком месте: машина подъезжает, шофер Любке кланяется, даёт документы, она проходит в служебку, ставит печать, что он привез груз на грузовой двор, и возвращает документы. Что это за работа? Одна болталогия и флирт.

– Ты, Лёш, человек серьезный. Ты пойми, она ведь, шалава, и тебя подставит.

– Да я и не думал ничего особенного.

– Мне не жаль, что ты с ней гульнешь, но тебе надо серьезное что-то. А у меня женщина есть. Вон она сидит. Познакомься, приглядись. Конечно, она нашего поколения, не с небес свалилась. Ребенок есть. Хочет составить семью. По-серьезному. Я бы вышла из весовой, как бы по делам, а ты бы поговорил с ней. Мнение-решение мне сообщишь. Но не сразу, подумай, спешка тут тоже, знаешь, не нужна. Говорят, при ловле блох она нужна. И ручаюсь – здоровая, серьезно настроенная и хочет семьи. Ага?

– Может, присядете? – Лидка вежливо обратилась к Алексею, – хотя я знаю, вы в кабине насиделись. Стоя разговаривать неудобно.

– Ну я что? Я и присесть могу, – засмущался он. – Я что хотел сказать вам? Я сейчас ехать должен. Всё-таки это рабочее время. А вот, скажем, на днях, как у меня с Клином командировка сложится, мы бы утром с вами встретились? Утром, рано, чтоб к обеду мне успеть в Клин доехать, вы бы сели ко мне в кабину, и мы бы там обо всём, обо всём переговорили? Но вперед этого я хочу сказать, что вы мне понравились. И я надеюсь на продолжение знакомства с вами.

– Да, но как же мне быть с ребенком?

– Да, с ребенком… Вам его оставить негде? А вы возьмите его с собой. Если это мальчик – ему понравится. Мы будем ехать и разговаривать про нашу жизнь. А он будет рулить понарошку. Всё получится. Договорились? И привет Катерине Ивановне.

Захлопнув за собой дверь кабины и поехав в сторону проходной, Лёша всё повторял: «Бежать, бежать, скорее бежать, как я мог вчера согласиться на это? Это же черт знает что могло случиться. А убежать в серьезный брак – самое лучшее».

Поэтому когда Любка вышла на помост забирать документы, он не стал вытаскивать заготовленную фразу «Я спешу, потом приеду», а сказал ей радостно, в лоб, отомстил за вчерашнюю вакханалию с ним, серьезным человеком. Сказал ей в два слова:

– Женюсь, Люб.

– Как? – опешила та и посмотрела в сторону весовой. Так-так. Тимохина меня обскакала. Ну, я ей задам. Матушкой грузового двора быть? Распоряжаться чужими мужиками? Ну, я тебе задам, ишь, прыткая какая!

– Что, Леш, поздно? – спросил Егорыч. Его все в автоколонне звали Егорычем и никто по имени.

– Работал, выписываться приехал, – скупо, по факту, ответил Алексей.

– Жаль, а я с тобой пожить собрался.

Алексей удивился, ведь никакой горячей дружбы между ними не было. Егорыч да Егорыч. Ни к радио, ни к газетам не пристрастен. Ничего особенного за ним не припоминалось. Хотя и плохого от него не было. Так что он не нашелся, что ответить. Наоборот, Егорыч за него ответил на свой же вопрос.

– Часто ведь горлопанов поселяют, людей несдержанных, пьющих. Сразу по приходе в общежитие норовят в женщин и вино окунуться. Тяжело с ними, хлопотно. А ты ни в каких пороках не замечен, в дебоширстве не участвовал. Я сам спокойный, тихий человек, и ты человек выдержанный. И оба мы – ветераны. Этим всё сказано. Ты – военный да две войны прошел – Финскую и Отечественную. Я, считай, тоже две – Халхин-Голл – Монгольская и Отечественная. Так что я тебя сразу приметил, и ты мне понравился. Что мне с ними? Я с тобой бы хотел продолжать жить. Мы ведь научились одному на войне: по-солдатски выживать. И нас уже не переделать.

И в мире мы будем жить, как на войне. Потому что все силы жизни мы оставили там и нас на мир уже не хватает. Прав ли мир в мире или не прав – я не знаю. Я привык только к одной правде и к одному порядку – по-солдатски выживать на войне. И всё. Мир для меня слишком шумен и бестолков в своей жажде жизни. Мы так никогда не жили. Мы были скромны в своей солдатской доле и в смерти. Когда лежишь в окопе перед атакой, ты знаешь, что тот, кто рядом с тобой лежит, не брат и не сват и даже не знаком тебе, но чувству ешь кожей: он родной мне, как ты сейчас, он поднимется и пойдет. И никакие слова не нужны были. Без них всё чувствовал. Вот и с тобой я, как на войне, не хотел бы разлучаться. Ведь на войне – с кем своевался, того и держишься.

– Но есть ведь и другие.

– Нет, они – люди мира. Они себя в нем хорошо чувствуют, пусть беспутные и шумные и разбрасывают себя. Но это – не по-моему. По-моему здесь – только ты. И мир, и война не прощает не последовательности. Мы три месяца с тобой прожили, даже не знакомясь. Нам это было не нужно. Мы знали друг друга и так. Ты хорошо подумал, куда ты пойдешь? Решил – иди, конечно, псковский ты или ярославский. Я привык к тебе, хотя по мирным меркам мы всего каких-то три месяца вместе. А на войне в три месяца вся жизнь могла уместиться. Тогда оба – солдаты, сейчас оба – шоферы. Ну, решил – иди, конечно. А куда?

– Я встретил хорошую женщину, почти ровесницу мне (мне – сорок), и она мне очень понравилась. В том числе и потому, что очень похожа на мою старшую сестру, которую я и всегда-то уважал, а после смерти матери считал, что теперь в моей жизни она – заступница. Она совершенно так же, как в детстве, взяла недавно меня за руку, посмотрела мне глубоко-глубоко в глаза и сказала с расстановкой: «Я знаю, ты одинок в жизни и душой. Тебе обязательно нужна женщина. Хорошая, серьезная, не гулёна и не пьющая, желающая создать семью». И у меня теперь есть такая хорошая женщина, это я знаю точно. Правда, у нее ребенок.