– Леш, возьми к себе мать. Ей плохо одной, она плачет. Вот у тебя тут две комнаты. А весной, когда я получу квартиру, я её к себе возьму.

Старший брат терпеть не мог его романтических завихрений. Он был практик до мозга костей. А потому он парировал:

– Тебе надо – ты и возьми. А мне не надо.

Правда, не без некоторой издевочки. Мол, ты хорошо подумал, что предлагаешь, или как всегда? Все родственники мира, объединяйтесь во имя моей большой идеи? Я ими сыт по горло! Сколько тебя знаю – ты всё одно и то же талдычишь. Мол, есть идея – всех расселить. Нет такой идеи! Всё уже перепробовано.

Справедливости ради нужно сказать, что дядька пробовал пожить с Мотей. Но у него ничего не вышло. Только он за порог, на работу – свекра хвать молодую невестку за волосы и таскает: «Я тебе покажу, как свекру не слушать!» И это Фифу! О ней дядька мечтал, работая монтером в гарнизоне. Многие офицеры завидовали ему. Поэтому, как ни жаль ему было дедовой квартиры, пришлось оставить ее и съехать. Да так, что и адреса никто не знал. В надежде, что Клязьма, где находились дачи министерства сельского хозяйства, от Кубинки далеко, и никто туда не поедет.

Но надо было знать отца, до какой степени тот был привержен своим проектам. Он не мог пропустить ни одного праздника, чтобы не приехать и не осчастливить свою родню очередным шедевром.

К сожалению, кто-то из них – дядька или тетка – проговорился: «А… едем в Клязьму». И этого оказалось достаточно, чтобы 7 ноября утром папенька встал, оделся, собрал меня, зашел на вокзал с шикарным буфетом пропустить кружечку пива и поехал в эту самую Клязьму.

Мы сели с ним в поезд и сразу почувствовали: да, это праздник – 7 ноября. Все едут праздничные, бодрые, к своей родне на застолье. Еще не поют, но уже кое-кто, как отец, и кружку пива выпил. Потом было фантастическое московское метро со сказочно украшенными остановками от Белорусской до Комсомольской. Там еще коридор, в котором чудится дневной свет, а откуда он – не видно.

Потом к нам присоединились бабушка Мотя с Коммунистической (она снимала там койку) и мать с ночной смены. Все сели на вторую электричку и минут сорок пять ехали в другую сторону от Москвы. На остановке «Клязьма» все начали думать, где же взять адрес дядьки. Всех это поставило в тупик, кроме отца. Он сказал: «Пойдем в милицию, у них все адресные данные жителей этого го рода».

Довольные, мы пошли в жарко натопленную милицию, а там нам выписали квитанцию, взяли деньги и сказали, куда идти. Мы туда и пошли.

Большой двухэтажный деревянный особняк в соснах. А у нас в Одинцове – всё ёлки да ёлки. Мы зашли на второй этаж. Нас уже ждали или кого-то ещё? Нам адреса никто не давал, а другие гости не приходили, значит, они подкоркой чувствовали, что мы приедем? Никто не удивился. Тетка Аня – большая мастерица сервировки стола: только водочка и только из графина. Только салатики, но обязательно нескольких сортов. Безупречно одетая тетка с фантастически ухоженным лицом: и пудра, и губная помада – всё-всё лежало так, как надо. Это казалось невероятно красиво, не говоря уже о замысловатости прически. Мать никогда ни тем, ни другим не пользовалась.

Дядька – крупный, высокий, начальнического руководящего типа – прошел к столу и сам сел. Мать с отцом и бабку по правую руку от себя посадил. С другой стороны подошла тетка, села.

– Ах, да, пирожки-то, – беря три-четыре пирожка и подойдя ко мне, тихо сказала она:

– Пойдем, я тебя с девочками познакомлю, ты с ними на площадке поиграешь, ладно? А это с собой возьми, там съешь.

И мы пошли с ней к соседям. А там две девочки в немыслимой голубизны платьях. Они согласились взять меня играть на горку.

Не знаю, пирожки ли мне понравились или младшая девочка или и то, и другое, но только я играл восторженно и самозабвенно. Шутка ли! Четыре пирожка – и никто не попросил откусить! Играют без драк и обид, а не так, как у нас, на Мурмане. Я же не знал, что они дочери большого начальника НКВД.

Мы играли «в знамя»: один должен забраться на горку со знаменем, а другие его не пускают. Вырвавший знамя будет знаменосец. Большой чин.

А тут бежит растерянная мать: «Пошли скорее, мы уезжаем!» Я не посмел ослушаться, понимая, что там, у взрослых, что-то произошло. Ведь мы ехали с ночевкой.

Когда мы вошли в предбанник между несколькими квартирами, потасовка между отцом и дядькой уже закончилась. Дядька в два раза его крупнее, пару раз ответил отцу на удар в ухо, и они вместе свалились в проем между столом и стеной, окончательно сдернув все праздничные яства со стола. Отец, конечно, бросил мелодраматическую фразу: «Ах, ты так!» на попытки дядьки сдержать его, а растаскивали их уже женщины. Мотя всё кричала: «Не трогайте Лешу! У него сердце!»

Отец стоял в предбаннике в помятой шляпе, лицом к стене, несколько покачиваясь, с большим изумлением в глазах. Он хотел только сообщить роду радостную весть, которую ему сказали вчера в типографии. Сказало начальство в качестве праздничного презента, что к 1 мая на улице «Правды» для очередников будет сдаваться дом, и он входит в этот список. Он хотел этим сообщить роду, что выход есть. Через полгода он заберёт мать к себе в новый дом. И не естественно ли роду поднатужиться и поселить её у себя в эти полгода? Чтобы она не плакала и не жаловалась, а потом уже никаких проблем не будет. Он её берет. А вышла драка, потасовка. Он не понимает, почему ему не доверились, не сделали, как он думает.

Тетка Аня зло и яростно выбрасывала в открытую дверь пальто.

– Вот вам ваши манатки! И проваливайте отсюда! Уехали мы, ничего не сказали. Нет, они приперлись и устроили скандал! Больше чтоб вашей ноги тут не было!

Мать одела сначала меня, выдернув из кучи пальто, потом, тоже выдернув из кучи, кое-как напялила на отца пальто и шляпу, и мы, как каторжники или прокаженные, пошли по тропинке в противоположную сторону от станции, в надежде не нарваться на милицию.

А там откос, а спросить некого, а по откосу отец уже не мог идти, покатился вниз, а мать в ужасе кричала, потому что думала, что так он докатится до рельсов и его задавит поезд.

А я узнал, что поезд не задавит, потому что рядом с рельсами, чтобы их не захлестнула дождевая вода, проходит специально вырытая канава. Но это я узнал только через семнадцать лет, когда пошел работать на железную дорогу, а сейчас мы с матерью не знали это, и она истошно кричала: «Вернись, а то попадешь под поезд!»

Ну, кое-как, кое-как на четвереньках он все-таки выбрался, неприятно для своего лица лыбился, говорил: «А? Что? Испугались, что папка под поезд попадет? Нет, папка еще выберется».

Так мы его подняли, взяли под мышки и пошли, как могли, трюх-трюх, трюх-трюх. Минут сорок с косогора спускались к следующей железнодорожной станции. Тут нам подфартило: поезд подошел, втащили его в вагон, и он отключился. Теперь через сорок пять минут будить его в Москве. Просыпаться он не хотел, а когда все-таки пошли – в метро нас не пускала билетерша. Мать говорит:

– Ну, пустите!

– Нет, не пущу, он пьяный.

– Ну, пустите, у нас через двадцать минут последняя электричка отходит от Белорусского вокзала, нам негде будет ночевать!

– А я за вас, если он упадет с платформы на рельсы, в тюрьму не пойду. Меня ругать будут за то, что я вас пустила.

– Ну, девушка, ну, пожалуйста, пустите, нам правда, негде ночевать в Москве. Я его за руку держать буду, он не упадет!

Ну, пустила. Все станции, как куль с овсом, отец проехал молча, отключенно, а на Белорусской сел в поезд: «Давай с тобой споем, сосед, что-то скучно в вагоне!»

А мать мне говорила, что он работает типографщиком за квартиру, на второй работе телемастером за проживные деньги, а третья его работа – участвовать в хоре Дома культуры типографии.

Он не слабо начал: