– А чего ж ты за демократ за такой? – продолжал Наум, оглядываясь по сторонам, как будто ждал от кого-то знака. – Ты ж должен говорить, что власть должна быть подконтрольна обществу, что должны существовать общественные институты. И прочая и прочая. Должен?

– Должен.

– Говори.

– Я всё же считаю, что государство должно существовать для человека, а не человек для государства, – высказал Саша единственный, как ему показалось, достойный аргумент. Высказал и невольно поморщился, у него начинал саднить перебинтованный висок.

– Замечательный тезис. Красивый и, главное, очень человечный. Только ты сначала попробуй решить вопрос попроще: семья для человека или человек для семьи? Или лучше не пробуй – закопаешься. А если серьёзно, государство – всегда структурировано и организовано. Хуже, лучше, – но это так. А наше общество это пока еще рыхлая советская масса, тесто. У нас в обществе организована на данный момент только преступность. Прежде всякой власти, должно структурироваться общество. Кристаллизоваться, если хочешь. Власть – это такое хорошее сверло, с мощным двигателем и с победитовым наконечником. Им хорошо сверлить гранит, но попробуй им просверлить дырку в тесте. Ничего хорошего ни для теста, ни для сверла не выйдет. Я к чему всё это говорю, любезную твоему сердцу демократию нельзя объявить, нельзя ввести декретом. Она вырастает вместе с государством, вместе с обществом, как в природе растёт кристалл. Годами, годами и годами. Трудами, трудами и трудами. Демократию можно только выстрадать, выстроить, выждать. Ты думаешь, они сейчас постреляют из пушек и пулемётов, и наступит демократия?

Саше стало чудиться, что его случайный собеседник говорил уже совершенно обратное тому, в чём только что его убедил. Казалось, речь сама им овладевала, а не он владел речью, но он как будто был этому и рад. Он как будто наслаждался самим процессом говорения. И опять всё становилось как-то непонятно и запутанно. Наступало опустошение, а за ним – усталость.

– Пойми, – между тем договаривал свою речь Наум, – демократия это не набор каких-нибудь общественных институтов. Хотя, естественно, без этих институтов демократия существовать не может. Демократия – это прежде всего традиция. И традиция очень и очень дорогая. И эта традиция рождается сейчас, теперь, в данный момент, на наших глазах. Рождается в муках. Рождается в головах. И кто кем станет в конце концов, это тоже решается сейчас.

Он говорил уже, как на митинге, но тут его и прервали. Откуда-то вынырнул юркий человек с озабоченным лицом и сказал, что можно идти. Куда идти, Саша не расслышал.

– Пойдём к нашим, с людьми познакомлю, – Наум ещё раз хлопнул Сашу по плечу. – Человек сейчас мало что может сделать в одиночку.

Только до «наших» они так и не дошли. Откуда ни возьмись явились, по всей видимости, не наши. И тут же затеяли драку. Наума прикрывали собой два дюжих молодца, а Саша остался с глазу на глаз с какими-то донельзя озлобленными людьми. Это было видно по их искажённым от ненависти лицам. Но что удивительно, на этот раз он совсем не испугался и был абсолютно спокоен, даже равнодушен. Дрались эти люди как-то странно: кто-то на него набегал, на ходу пытался достать кулаком в лицо и стремглав проскакивал мимо. Пару раз Саша увернулся, но когда на него наскочили сразу двое, он не удержался на ногах, перелетел через стриженые кусты зелёной ограды и упал в траву. Там, за кустами, он и остался. Он лежал на траве и ему не хотелось ни драться ни с кем, ни тем более разговаривать. Ему даже вставать не хотелось. Шагах в семидесяти от него лежали уложенные мёртвые люди. А ещё дальше трое человек, пригибаясь, тащили за руки и за ноги четвёртого, у которого как-то неестественно свисала и болталась голова. Саше подумалось, что они ему её так разобьют. Там, откуда они перебегали, догорал остов троллейбуса, возле которого сидел на корточках милиционер в каске и что-то говорил в рацию. Саша закрыл глаза и ему представились остановившиеся блеклые глаза и раздувающийся кровавый пузырёк слюны. Это всё не могло быть правдой, как и тот его подвал, который тоже правдой не был. И никакие слова не смогли бы ему доказать, что всё это правда. Даже то, что все эти люди произносят слова, казалось неправдой. Любое, известное ему слово тоже было всего лишь маленьким кусочком неправды…

Саше стало казаться, что жизнь опять издевалась над всеми их мыслями и представлениями. «Как тогда в подвале». Только в подвале она смеялась над ним одним, а теперь над всеми сразу, и смеялась зло. И к ночи все участники должны будут осознать, каждый для себя, что же это такое со мной произошло, и что вообще сегодня произошло. «А кто-то узнает, что потерял сына или отца». Это были уже «бабские» мысли, но тем не менее. Зачем всё это, понять было трудно, невзирая на самые правильные слова и на любые их сочетания. Он не помнил, сколько прошло времени, но в какой-то момент он услышал знакомые голоса. Саша поднялся и увидел Наума вместе со всем его окружением.

– О, наш «ранетый»! – приветствовал его Наум. – Отбился?

Наум представил его тем самым «нашим», до которых добраться с первого раза у Саши не получилось. Саша пожимал чьи-то руки, даже говорил с кем-то, а видел не их лица, а почему-то только губы, зубы, подбородки. Выше глаза не поднимались, поэтому лица не запоминал. Общее настроение у всех уже переменилось. Из их бесконечных разговоров и всевозможных суждений он уловил, что всё уже разрешилось, что зачинщики должны быть с минуты на минуту арестованы, и по этому поводу ведутся переговоры. Исторический поворот свершился, и больше уже не было затруднения для продвижения вперёд. И он чувствовал с удивлением, что их всех это вдохновляло и как-то особенно воодушевляло, как будто они знали, что теперь надо делать. Он этого не знал и поэтому не мог разделить их общего возбуждения.

А потом он увидел Веру. Её где-то высмотрел вездесущий Наум и подошёл к ней, оборвав себя на полуслове. Было заметно, что девушка ему явно симпатична. Она прижимала к груди футляр со своей скрипкой, а на глазах у неё стояли слёзы. При всём своём обаянии Науму не сразу удалось её разговорить. Она отворачивалась и на все его вопросы только отрицательно мотала головой. И только когда Саша подошёл к ним практически вплотную, она проговорила с детской обидой в голосе:

– Он меня нарочно толкнул. Они все побежали, а я просто стояла. А он нарочно.

– Так, – распорядился Наум, вскинув перед собой руку с часами, – молодой человек отведёт вас до дома. Отведёшь? Ему сегодня и так уж досталось, хватит с него. Можете на него положиться – герой. И вид геройский. Кстати, познакомьтесь, это…

– Саша.

– Вера, – и Вера недоверчиво протянула Саше ладошку.

– Ну, вот и славно, – заключил Наум. – И обязательно отзвонись по этому номеру: как доставил до подъезда нашу очаровательную незнакомку, и, главное, как голова.

Наум сунул Саше в карман листок с номером:

– И побыстрее залечивай раны – дел теперь будет невпроворот. Сам видишь. Пока!

Наум ретировался, а они вместе дошли до её дома, то неловко, как казалось Саше, разговаривая, то молча думая каждый о чём-то своём. Но больше молчали, чем разговаривали. Он на её вопросы пытался изложить что-то из того, что он умного сегодня услышал, но у него не очень получалось, неясно и путано. А Вере казалось, что он не говорит ей всего из скромности, или оттого что не воспринимает её всерьёз. Саше и хотелось бы поговорить на какую-нибудь отвлечённую тему, но он её, сколько ни пытался, так и не нашёл до самого расставания. С мысли его постоянно сбивала реакция прохожих на его потрёпанный вид, да ещё с этой перебинтованной головой. А потом, как ушат холодной воды, прозвучали её слова: «Всё, дальше не надо. Вон мой подъезд. Передайте своему другу, что с задачей вы справились блестяще. Спасибо». Саша попрощался и пошёл обратно, и осознал вдруг, что всё для него закончилось. Завтра он проснётся – и всё, и ничего: всё опять будет по-старому. Изо дня в день, изо дня в день, как всегда и было. И ничего другого и быть не может, невзирая ни на какие исторические события. А Вера, открыв уже дверь, выглянула из-за неё и посмотрела ему вслед. Всего несколько секунд она наблюдала его удаляющуюся походку, и у нее что-то ёкнуло в груди. Она побежала, не дожидаясь лифта, по лестнице, и даже не подумала, а скорее почувствовала: «Неужели это с ним будет всё-всё, как у мамы с папой». Это было очень странное и новое для неё чувство. Она, конечно, никогда конкретно «его» себе в воображении не рисовала, однако представляла она себе его совсем не так. А Саша тем временем уже поворачивал на Кутузовский проспект, он приостановился и ещё раз посмотрел на обгоревший остов Дома Советов, покинутый и никому не нужный. Ещё более ненужным чувствовал себя Саша. В тот момент ему и в голову не могло придти, что через пару дней они с Верой вместе пройдут по Новоарбатскому мосту, где предприимчивые фотографы уже предлагали всем желающим сняться на фоне новой достопримечательности. А представить, что у них потом всю жизнь провисит эта фотография, на которой они, ещё стесняясь друг друга, стоят на фоне получёрного Белого дома, он тем более не мог.