А ведь чтобы было из чего выбирать, нужен крутой старт: красный диплом, хотя бы два языка, конкурсы и олимпиады и, главное, неистовая целеустремленность. Кто тебе все это гарантирует? Никто. Зато зашкаливающая тревожность и туман, там, где должна бы уже появиться картинка будущего, всегда при тебе.

Эти мысли неутомимыми волчками крутились в уме у Леры, пока она стояла на берегу Куршского залива и кормила лебедей кусочками батона, купленного в магазине поселка Лесной. Вальяжные белые птицы брали еду из рук без суеты, с достоинством, будто одолжение делали. Насытившись, они, не оглядываясь, уплыли к сородичам, гордо державшимся в отдалении от берега.

Вмиг почувствовав себя брошенной, Лера вздохнула и пошла от залива прочь. Вскоре она пересекла шоссе и решительно зашагала по направлению к маяку – возвышавшейся над поселком красно-белой бочке на длинных металлических ножках. Впрочем, интересовала девушку вовсе не бочка. И даже не раскинувшийся за бочкой пляж. Лера вертела головой в поисках табличек с надписью «Комнаты. Недорого». Последнее слово горело в воображении капслоком, потому что было особенно важным. По правде сказать – решающим.

Сдавать жилье недорого никто в Лесном не спешил: «Вы что, девушка! Пик сезона, желающих – хоть отбавляй». Снимать комнату за те деньги, которые просили хозяева местной недвижимости, не хотела, в свою очередь, Лера. Ха – не хотела… Просто-напросто не могла. Не потянула бы.

Нет, мать ей на карманные расходы кое-что выделила. Только ведь предполагалось, что лето Лера проведет у тети Нади, а значит, жить будет на всем готовом. Станет спать в комнате двоюродной сестры Любоньки, кушать наваристые борщи и сдобные булочки в светлой кухне с видом на супермаркет «Виктория»… В общем, что все будет как всегда.

А как всегда уже ничего быть не могло…

В деревянную избушку с поросшей мхом крышей Лера постучалась от безысходности, уже к тому времени представляя, как заночует на пляже (отойдет подальше от поселка, натаскает веток из леса, построит шалаш и заночует). Постучалась, ни на что не надеясь. А на что можно было рассчитывать, если на покосившейся облезлой калитке даже объявления «Сдаются комнаты» не наблюдается. Если на тебя не желают смотреть даже закрывшие глазницы ставнями окна.

На Лерин стук вышла старушка. Не из дома вышла, а из-за угла. Колоритная такая бабулька в ярком цветастом платке, спортивном костюме в обтяг, с лопатой в руках.

– Здравствуйте! – приободрилась Лера. – Вы сдадите мне комнату?

– Здравствуй-здравствуй! – ответила бабулька нараспев.

Она с минуту разглядывала гостью, будто та была яблоневым саженцем, который следовало проверить на жизнеспособность. Затем вручила Лере лопату и потопала за угол дома, шаркая по траве пыльными галошами.

– Это означает «Да»?

Вопрос улетел в пустоту.

Сбросив рюкзак на крыльцо, Лера поспешила за старушкой, волоча за собой лопату.

– Ишь, уродка какая.

Лера опешила и чуть было не развернулась, чтобы убраться восвояси, но потом сообразила: бабуля смотрит вовсе не на нее, а на искореженный черными глянцевыми наростами куст смородины.

– Заболела смородина, видишь. Боюсь, как бы на другие кусты зараза не перешла. Нужно ее выкорчевать. Все равно на ней и ягод-то почти никогда не бывает.

– Вы хотите, чтобы я выкопала? Но я не умею, я никогда ничего подобного не делала.

– Не делала – сделаешь. Все однажды происходит впервые, – хохотнула старушка. – Ты давай по кругу куст обкопай, а я за ломом схожу.

Они победили смородину, когда солнце коснулось верхушек яблонь в соседском саду. Варвара Ильинична (Лера и хозяйка познакомились, пока единым фронтом воевали с кустом) прислонилась к стене дома, отдышалась, а потом сказала:

– Не умею, не умею! Все ты можешь, все умеешь. Сразу ж видно, толковая девка.

Теплое золото последних лучей заходящего солнца, исчезая, отразилось в Лериных глазах, и на секунду показалось, что девушка светится изнутри. А потом вдруг свет погас.

– Вы ж мне все показали, да еще и помогали. Сама я б в жизни не справилась.

– Хорош прибедняться, айда в дом, – скомандовала Варвара Ильинична.

Прежде чем впустить Леру, она обошла хибару по периметру и распахнула деревянные ставни на окнах.

– Фотографии на солнце выгорают, – объяснила хозяйка.

Входя в избу, Лера ожидала увидеть раритетные снимки. Портреты, сохранившие дыхание ушедшей эпохи. Слепки прошлого века, дорогие сердцу Варвары Ильиничны: отец в форме солдата Второй мировой, мать в длинном платье с воротником под горло, брат с баяном… Черно-белая память о давно минувшем.

Только память оказалась очень даже многоцветной. Красочной. Пестрой даже. И почти никаких лиц – только природа: море, песок, лес… и кабан. Да, смешной насупленный боров, пялящийся в камеру маленькими осоловевшими глазками. А еще лисенок, серо-коричневый малыш с доверчивым взглядом. И косуля – запечатленный издали рыжий козлик с рожками-антеннами.

Лера сообразила, что стоит перед стеной и улыбается, как блаженная, только когда услышала голос Варвары Ильиничны:

– Это Стас, внук мой, наснимал. Он фотографией увлекается, вот и нащелкал местных красот. Раньше-то он ко мне каждое лето приезжал, а теперь батька, зятек мой, решил, что негоже сыну летом в глуши торчать, лучше, мол, пусть за границей тренируется по-аглицки балаболить. Может, и прав он, чего со старухой валандаться.

Варвара Ильинична отвернулась к окну, будто бы поправить занавеску. Она вдруг как-то согнулась, скукожилась, обмякла – словно это уже была не та боевая бабуля, которая запросто управляется с ломом, а совершенно другая, дряхлая и немощная женщина. Лере захотелось сказать ей что-то ласковое, ободряющее, но, прежде чем она сумела подобрать слова, Варвара Ильинична заговорила вновь. Голос ее звучал тихо, но твердо:

– А ты оставайся, живи. И денег мне твоих не надо. Мне всего хватает. На огороде чего подсобишь, в Зеленоградск при надобности в магазин сгоняешь. Только уж не обессудь, удобств у меня нема. Туалет на улице, раскладушка в сенях. А сейчас ужинать будем, поди, как волк, оголодала.

За столом, уминая за обе щеки картошку с румяной корочкой (видела бы мама! Жареное на ночь. Ужас-ужас-ужас!), Лера вдохновенно врала о том, что она студентка, что учится в колледже искусств, что приехала на косу в поисках вдохновения. Впрочем, про вдохновение было не совсем ложью…

Ночью, лежа на скрипучей старенькой раскладушке, Лера не могла уснуть, несмотря на полуобморочную усталость. Дело было в переизбытке впечатлений. А может, в таинственных скрипах и шорохах старого дома. Так или иначе, когда полная луна, прекратив с бесстыдной откровенностью подглядывать в дом через окошко, поднялась высоко в небо, девушка все еще думала о застывшей в янтаре гусенице.

Густое марево органзы белым облаком парило над кроваткой. Зимнее солнце ослабевшими прозрачными ладонями тянулось к Лизиной щечке. Лиза не спала. Увлеченно обсасывая большой палец, она слушала мамин голос, звучащий совсем рядом и одновременно словно бы с другой планеты.

Лиля декламировала стихи. Звонко, с душой. Мандельштам, Бродский, Ахматова. Она читала их для дочери, но та конечно же пока ничего не понимала и только чувствовала, что мамин голос сделался вдруг чужим, холодным… странным. Будто маме плохо. Будто она страдает. Будто вот-вот снова исчезнет.

Лиза не плакала.

В первые недели после рождения она надрывалась криком всякий раз, когда просыпалась в кружевной постельке. Однажды мама на ее зов не пришла. Не склонилась над люлькой, не взяла на руки, не прижала к себе. Мама пропала, потерялась.

Нет-нет, Лизу не бросили на произвол судьбы. Чьи-то чужие руки меняли памперс, кормили, купали, переодевали, выносили ее в сад и протягивали ей погремушки. Постепенно Лиза привыкла к этим рукам и больше не кричала, когда ее оставляли в одиночестве, – научилась успокаивать, убаюкивать, укрощать себя сама.