Поротая Ноздря изумил стрелецкого и казачьего голову Савву Бестужева, когда рассказывал ему о подвигах Дениса.

– Неужто он трёх татар к праотцам отправил? – недоверчиво переспросил голова.

– Да, осенью, у стен Тонбова, – ответил Василий. – Я сам видел. Он тогда был в козловском ополчении. А теперь вот ногайца зарубил в одной деревеньке на Челновой. Сторожевые казаки подтвердят.

– Такие люди нам нужны. Кто этот мужик и откуда?

– Кузнец из Рясска. Перебрался в Козлов, защищал Тонбов в ополчении, хотел в служилые записаться, но чем-то Путилу Борисовича прогневал. Хотел убежать сюда, однако люди Быкова его поймали, поранили и избили. Помер бы он в лесу, если б не жена-мордовка. Она его нашла и не приютила в своей родной деревне. Так с их слов выходит. Не знаю уж, верить им или не верить.

– Разве мало таких случаев? Помнишь, осенью стрельцы привезли парня-калеку? Его изуродовали люди Путилы Борисовича. Под пытками побожился…

– Значит, повысим Дениску?

– Сделаем его десятником и посмотрим, как он себя покажет, – ответил Бестужев. – Знаешь, над кем мы ему начальствовать поручим? Роману Фёдоровичу шацкие помещики своих крепостных прислали. По душе с пяти дымов[1]. Не по доброй воле, вестимо, а по царёву указу. Боборыкин этих крестьян в стрельцы записал. Люди они тихие, воевать не обучены. Денис в дозор будет их водить и потихоньку объяснит, как стрелять да как саблей махать.

– Прекрасная мысль! – подобострастно кивнул Поротая Ноздря.

----

[1]С пяти дымов – с пяти изб.

Глава 37. Мёд и жертва

Теперь под началом Дениса покой в Тамбове охраняли десять человек. Поселили их в выморочной избе, оставшейся после гибели одинокого стрельца. Они тосковали по семьям и ждали, когда, наконец, переселятся в собственные дома, привезут к себе жён и детей. На рассвете они выходили в дозор, а по вечерам обучались стрельбе и сабельному бою.

На улицах заснеженной крепости в эти дни было тихо. Запорожцы больше не бузили у ворот острога, даже Петька не гонялся с кнутом за своей женой. Дозорные изнывали от тоски. Радовались, когда слободские детишки начнут бросаться в них снежками или выкрикивать скабрёзные песенки. Какое-никакое, а развлечение. Раза три патруль натыкался на дерущихся спьяну слобожан. Вот и всё. Грусть и уныние!

Варвара тоже скучала, изо дня в день топя печь и готовя еду. Когда близилась ночь, она стягивала с себя сорочку, ложилась на медвежью шкуру и вздыхала:

– Умаялся ты, поди, в дозоре? Силёнок на меня уже нет?

– Бог с тобой, Толганя!

– Ну, ступай тогда сюда. Одна радость у нас и осталась, Денясь. В Вирь-ате я хоть пела с Инжаней. Да и мечта у меня была: оз-авой стать…

– Зато моя мечта сбылась. Служилым сделался. Десятником…

– Сбылась-то сбылась… Токмо вот счастья я в твоих глазах не вижу.

– Будет ещё у нас счастье. В свой дом переселимся. Ты ребёнка родишь…

– Очень хочу родить. Постарайся, Денясь! Иди ко мне…

Так и шли их однообразные дни. Варвара всё больше тревожилась: ей казалось, что после выкидыша она стала бесплодной. Муж, как мог, пытался развеять её беспокойство.

За три дня до Масленицы[1], проходя мимо торга, Денис заглянул в лавку золотых дел мастера. Он спрятал покупку за пазуху и вынул лишь вечером, когда вошёл в караульную избу. Варвара готовила к его приходу щи с грибами.

– Протяни мне руку и зажмурься, – сказал Денис.

На ладонь ей легло что-то тяжёлое и холодное. Она открыла глаза и увидела фибулу – кольцо, с которого свешивались семь золотых утиных лапок и цепочки с жемчужными бусинами.

– С чего это, Денясь? – удивилась Варвара.

– Хотел тебя порадовать, Толганя. Сюльгам тебе купил.

Варвара прикрепила заколку к своему платье – туда, где сюльгамы скрепляют вырез авань панара.

– Спасибо, Денясь… но лучший подарок – это зачатие. Надо жертву Ведь-аве принести.

– Когда же? – ответил ей муж. – У меня кажный день дозор.

В день Василия Капельника[2] не было капели: мороз в 146 году задержался надолго. Такой крепкий, что яркое мартовское солнце не могло растопить лежащий на тесовых крышах снег. Закраины на берегах Цны ещё не появились, и на речной лёд горожане безбоязненно заезжали на санях.

На рассвете в караульную избу прибежал Василий – запыхавшийся, с потным, несмотря на мороз, лбом.

– Именины у меня сегодня, – сказал он. – Отпраздновать бы, но Великий пост не позволяет. Да и не затем я пришёл. На Пасху много мёда людям понадобится. Съездить бы за ним, пока ещё лёд на реке стоит.

Денис обрадовался и воодушевился:

– Выезжаем за мёдом, наконец?

– А то нешто! Бестужев нас с тобой на три дня со службы отпустил. Теперь другие стрельцы будут в дозор по слободам выходить, а ты отдохнёшь. Вернее, поездишь по морозцу. Медок привезём. Савве Петровичу малость подарим, остальное продадим.

– Мёд в конце лета качают, а ныне зима, – засомневался бывший кузнец. – Найдём ли?

– Да, многие уже распродали мёд, – согласился Василий. – Но у кого-то в деревнях он ещё остался.

Варвара, слушая вполуха мужской разговор, вынула из печки чугунок, чтоб поесть самой и покормить Дениса. Василий тоже сел за стол и начал вместе с супругами хлебать кислые щи с грибами и репой.

– Куда изутра помчим? – спросил Денис.

– Над этим подумать надобно, – протяжно, растягивая слова, ответил Василий. – Здешних, ценских, селений почти не знаю. Слышал о деревне Тутан[3]. Это вёрст пятнадцать вниз на Цне. Там не только мордва живёт, но и беглые русские обосновались, крепостные да колодники. Мокшанами притворяются. Наши казаки с ними стакнулись и мёд оттуда возят…

– Казаки туда дорогу протоптали, – возразил Денис. – Значит, цена там на мёд такая, что нам никакого прибытка не будет. Тутан не подходит. Места надобно искать такие, где нет русских. Больше ни о какой деревне не слышал?

– Нет, – мотнул головой Поротая Ноздря. – Я же ж на раньше на Челновой служил, а там сплошь острожки. Там козловские стрельцы промышляют.

– Толга тоже на Челновой жила…

Денис только теперь вспомнил о Варваре. Она же безмолвно, с лёгкой улыбкой слушала мужской разговор.

– Жила, – сказала она. – Но о добрых местах на Цне знаю. В Тургуляе[4] русских там нет, одни мокшет. Лес, угожья. По Цне доедем. На санях, пока лёд стоит.

– Близко?

– Вёрст десять.

– Мордва тамошняя наверняка весь свой мёд в Тонбов свезла. Едва ли мы там его отыщем, – засомневался Денис.

– Подальше ехать надумал? – ответила Варвара. – Есть ещё Перккз[5] – добрая деревня. Ехать по Цне, в сторону Морши. Там сплошные угожья.

– Это вотчина царёвой матери, – покачал головой Василий. – Нечего там искать.

– Перккз не её вотчина. Там оброк не платят, – возразила Варвара. – Ясак платят.

– Откуда знаешь?

– Я из Лайме туда плавала.

– Съездим завтра. Разведаем, – поддержал её Василий. – Ну, пусть день потеряем… Что за беда? А ты… – он строго посмотрел на Варвару и назвал её языческим именем. – А ты, Толга, за толмача будешь.

– И так ясно, – усмехнулась она. – Кому же, как не мне, с мокшет говорить. Буду толмачом, но не просто так.

– Денег хочешь? – ухмыльнулся Поротая Ноздря.

– Нет. Хочу, чтоб вы с Денясем взяли с собой две пешни.

Василий пожал плечами. Денис, видя его недоумение, захохотал.

– Она хочет принести жертву богине воды. Правда, Толганя?

Варвара засмущалась и покраснела, но всё же собралась с духом.

– Да, хочу! Надо умаслить Ведь-аву. Чтоб путь за мёдом был добрым. Поможешь мужу пролуб пробить? Не убоишься Божьей кары, Василий?

– Чего же ж не пробить-то? – усмехнулся Поротая Ноздря. – На Рай не надеюсь. Ада не боюсь: и так знаю, что туда попаду. Да и не я буду вашей богине молиться, а ты приноси жертву. Никогда такого ещё не видел. Хочу поглядеть.

На рассвете Василий заглянул в караульную избу. На нём был не подбитый мехом стрелецкий кафтан, а овчинный тулуп. На кушаке висела сабля, а на плече – пищаль.