Глава 11. Чрево Священного дуба

Он прополз ещё немного – шагов двадцать, может быть – и увидел за стволами берёз плетень. Из-за него доносился шум: тревожно мычал жертвенный бычок, трещали горящие под котлами поленья, люди о чём-то галдели на непонятном языке…

– Это ваш храм? – усмехнулся Денис. – Городьба какая-то… А за ней идолы?

– Нет. Зачем нам храмы? Они рушатся. Зачем идолы? Они гниют, – надула губы Варвара. – Песнь живёт вечно.

Раздался гулкий, властный старческий возглас – и всё умолкли.

– Ой! – вырвалось у Варвары. – Дед Офтай верховодит на керемети.

– Кто это?

– Инь-атя.

– Волхв?

– Нет.

– Знахарь?

– Нет, – обиженно покачала головой Варвара. – Неужто забыл? Знахарь – это я. Содай – это я. А инь-атя – это велень пряфт. Голова деревни. Дюже старый и потому главный.

– Откуда знаешь этого старика?

– Их деревня на Жолняме, и моя Лайме[1] была на Жолняме [2]. Легко на лодке доплыть. Офтай плавал к нам. Любил слушать, как я пою…

Тут раздалось жалобное мычание.

– Конец бычку! – вздохнула Варвара. – Шкуру вешают на дуб. Кровь льют в яму. Возле дуба. Её пьют боги, когда солнце садится…

– Шкуру и кровь, выходит, отдаёте богам. А кому достаётся мясо? – язвительно спросил Денис.

– Люди едят. – засмеялась жена. – Варят мясо, потом едят… И поют Оз-мору. Это песнь всем богам.

– О чём вы им поёте?

– Никто не разумеет Оз-мору. Слова богов!

– Даже не знаете, о чем их просите?

– Просим уже после Оз-моры. Кого о чём. Вирь-аву – не нападать, не бить, не щекотать. Выводить из леса. Поить молоком. Даровать грибы, ягоды, дичь, лесной мёд…

Не успела она договорить, как дед Офтай воскликнул: «Вярде Шкай! Прими наши дары! Пусть пар из котлов и запах шкаень пуре поднимутся к тебе на небо!» Сразу же наступила тишина, которую нарушал только треск поленьев.

– Жертвенное мясо начали готовить, – мечтательно вздохнула Варвара.

– Вкусное, наверное?

– Ещё бы!

Обоим очень хотелось есть, особенно Варваре. Денис ночью хоть молоко пил, а она лишь подбирала при свете луны редкие яблочки, ягодки брусники и костяники.

И вот сельский староста крикнул: «Уфама!» Раздались тягучие звуки мокшанских волынок-уфам и трёхструнных скрипок-гарьзе, дробь шавомы[3] – и по поляне разнёсся женский голос, раскатистый и тёмный. Он звучал то торжественно, то скорбно. Это оз-ава, деревенская жрица, затянула священный гимн. Небольшой хор звонких девушек подпевал ей.

Когда голос оз-авы замолк, вновь заиграли инструменты. Денис забыл о боли в ноге, настолько заворожила его музыка. Ему показалось, что её и вправду сочинили не люди, а боги…

Жрица прервала игру волынщиков возгласом: «Тума-шкай!» Сразу же низкие мужские голоса степенно вывели короткую мелодичную фразу. Волховка прокричала имя другого бога – и вновь зазвучал басовитый хор. «Боги и дни, – шепнула Денису Варвара. – Боги как дни. Оз-ава кличет богов, а мужики – дни».

Так тянулось ещё очень, очень долго…

«Сколько же богов и богинь у этих мокшан! – изумился Денис, когда оз-ава прогорланила пятнадцатое имя. – У нас же он всего один. Правда, в трёх лицах, а у них… Или, может, и у них он тоже один, но в разных ипостасях?»

Наконец, жрица пропела имя последнего бога, и тут же сурово и зычно что-то прокричал Офтай. Волынщики вновь начали играть, и оз-ава вновь запела гимн, только уже не Оз-мору. Теперь ей вторили все, кто был на керемети. Одни верно, другие невпопад – кто как умел.

Вместе с ними мотив гимна начал выводить ещё один голос, мощный и тонкий. Он звучал на октаву выше, чем у оз-авы. У Дениса чуть кровь не пошла из ушей, ведь певица стояла в шаге от него.

Он ущипнул жену за ногу, и та прервала пение.

– Варя, тише! – взмолился Денис.

Она склонилась над ним и строго сказала:

– Не называй меня «Варя»! Я ж говорила. «Варя» у нас – это дырка.

И сильнее прежнего зазвенел её голос. Денису показалось, что он заполнил собой всё урочище, заглушив все остальные звуки, даже могучее пение оз-авы…

И вот гимн закончился. Настало время раздачи ритуальных яств, и дед Офтай заорал:

– Толга, где ты? Тебя ни с кем не спутаешь. Иди сюда, выпей шкаень пуре из священного ковша. Отведай жертвенное мясо, священную кашу и яичницу.

Варвара шепнула Денису: «Уйду ненадолго», – и побежала вдоль плетня к входу на мольбище. Навстречу ей вышел сухопарый старик. Землистая кожа его лица, испещрённая глубокими морщинами, напоминала дубовую кору. Вышитую белую рубаху стягивал красный пояс, за которым был заткнут каменный ритуальный нож.

– Почему не идёшь к нам? – поинтересовался дед и протянул Варваре кубок со шкаень пуре – «пивом богов».

– Ты видишь, Пичаень Офтай [4] ! Стыдно идти на кереметь с непокрытыми волосами и голыми ногами. Я ведь замужняя, – ответила Варвара, разумеется, на мокшанском.

– Да-да, совсем забыл, Вяжя-ава.

– Зови меня по-старому. Я больше не Вяжя. Снова Толга. Паксяй погиб той осенью. У меня новый муж – Дионисий. Он лежит за плетнём, раненый и простуженный. Его нужно вылечить. Отвези нас к себе в деревню.

– Дионисий? Христианин? – презрительно бросил Офтай.

– Да, христианин… но он угоден Вирь-аве, – нашлась Варвара. – Этой ночью она его спасла. Перебила погоню, а потом милостиво позволила ему пить своё молоко, целовать себя и ласкать. Я видела всё своими глазами.

– Ты лицезрела Вирь-аву? – поразился сельский староста.

– Я хорошо её разглядела при свете луны. Мне было очень страшно, но я не убежала. Наблюдала! Дева леса перебила головорезов, которые настигли в лесу моего мужа, – сказала Варвара и повторила: – Он угоден Вирь-аве!

– Кто он у тебя?

– Был кузнецом в Козлове, – хвастливо ответила она. – Лучшим в городе оружейником.

В голубых глазах Офтая загорелись огоньки.

– Хороший топор может выковать?

– Запросто!

– А перо для рогатины?

– Может.

– А саблю?

– И саблю.

– А завесную пищаль?

– Не знаю. Надо у него спросить.

Офтай задумался, а потом сказал скорее себе, чем собеседнице:

– Это и вправду дар Вирь-авы! Нам нужен такой кузнец. У нашего и ножи-то плохо выходят. Он же совсем малец, а старого мастера унёс чёрный недуг.

– Поможешь нам? – спросила Варвара.

– Пойдём к реке. Там переоденешься. Найдём тебе и праздничный панар, и пангу. Всегда возим запас. Вдруг кто поскользнётся или поранится, а молиться в грязной одежде негоже.

По пути Варвара забежала в кустики и присела якобы по малой нужде. Убедившись, что Офтай её не видит, она сняла крестик и спрятала его под шерстяную нашивку на шушпане.

Офтай повёл её к лодкам. Варвара бросила на траву мокрый шушпан и рубашку – и принялась рассматривать выбеленную, вышитую красной шерстью рубаху-панар. Она не торопилась его надевать. Понимала, что на такое тело, как у неё, засмотрится любой мужчина. Не удержится.

И правда, Офтай с восхищением поглядел на неё и прошептал: «Толга мазы стирь! Мазы стирь…»

Варвара обрадовалась, но вовсе не тому, что дед назвал её «красивой девчонкой». Цену себе она и так знала. Главное, Офтай погладил глазами её грудь и заметил, что на шее у неё нет крестика.

Да, она всё верно рассчитала! Теперь можно было одеваться.

Варвара застегнула вырез на панаре бронзовым сюльгамом, надела пангу-чепец и бросила озорной взгляд на Офтая, мол, как теперь я выгляжу. Однако дед глядел уже не на неё. Он рассматривал её мокрую и грязную одежду.

– Креста на тебе нет, а вот рубаха-то была русская… – задумчиво произнёс он.