Костер пришлось разложить большой, почти триста людей разного звания предстояло проводить. Надо было б, конечно, чтоб не нарушать традицию, отправить в огонь и все те вещи и предметы, что любили покойные при жизни, но Криве-Кривейто распорядился сократить обряд в этой части, ладно хоть поблизости нашлись пара лесков с сухостоем.

А так-то воина обычно снаряжали в дорогу в один конец вместе с боевым конем, клали на дрова саблю, пику, щит, лук со стрелами и прочий ратный доспех. Порой на костер отправлялись т жена, и некоторые слуги, дабы убитый, когда воскреснет со временем, мог вновь вступить в то общественное и семейное положение, что занимал при жизни. Но не в этот, да и не было почти среди гостей этой великой свадьбы воинов, разве что десятка три мелких князьков...

Но чтобы легче было б потом похороненным в судный день карабкаться на высокую гору, где восседали строгие боги, чтобы добрались они до вершины среди первых, щедро положили среди дров заготовленных заранее и впрок к таким случаям медвежьих когтей и когтей барса.

Как и заведено, похороны вершили на третий день, вели обряд из-за обилия погибших сразу многие тилуссоны и лингуссоны, старшим над которыми Криве-Кривейто назначил Жвалгениса. Жрецы перенесли к погребальному костру покойных, пели все это время молитвы, рассказывали поучения, прославляя дела убитых. Наконец, поднесли огонь, и взвился он высоко-высоко, так что из ближайших деревень точно было видно поминальное зарево.

Прах по сожжении рассыпали в горшки числом по количеству покойных, часть их них родня унесла к домам своим поближе, где закопала в родовые курганы, часть выставили у ведущих к полевому стану дорог, рядом с ним разложили подарки — что поесть-попить умершим в дальней дороге, немного денег. И никто, даже тати разбойные, на те подарки не покушались.

Все это приехавшему неделю назад окольной тайной дорогой в Полоцк в сопровождении Данилы Терентьевича и пятерых воинов Товтивали Андрею-Федору рассказал порученец от опечаленного неслыханными за последние годы по масштабам похоронами Лукоте.

Поминки же, как знал из хроник Внуков, устраивались на шестой, девятый и сороковой дни. На них ели и пили молча, ножей не употребляли. Тилуссон в начале читал молитву и своей рукой часть пищи бросал под стол, так же поступал и с напитками, веруя, что этими дарами воспользуются души умерших.

Если же стола что-то падало случайно, то тоже не подымали, оставляя для душ, у которых не было на этой пирушке ни друзей, ни родственников. По окончании жрец обметал дом и просил: «Души, вы ели и пили, теперь удалитесь!» И сразу после этого начинали новую пирушку, завершавшуюся уже далеко за полночь, на ней в первую очередь не ели, а пили, и пили допьяна...

И надо же такому случиться, что почти сразу после получения последних вестей из Литовского края состоялся у Андрея разговор с самым сложным пока из видимых участников предстоящего союза — с двоюродным дедом Федора, а одновременно епископом Полоцким Симеоном. Войдя в его покои, Внуков быстро понял, что именно родственной души обнаружит здесь едва ли: смотрел на него святитель строго и с хитрым каким-то прищуром.

«А, где наша не пропадала, — решил про себя. — Как там говорил не родившийся еще товарищ Буонапарте — сначала надо ввязаться в бой, а там посмотрим? Вижу, что не прост ты, старик, ой непрост! Ну да и мы тоже не пальцем деланы. Да и кое-что наперед про эту эпоху знаем!».

Низко, даже ниже положенного поклонился, кося глазом исподлобья, как воспримет такое подчеркнутое чинопочитание Симеон. Тот, однако, виду не подал, что узрел нечто необычное, жестом пригласил внука — «Вот ведь ирония какая с моем фамилией! — успел бесшабашно-весело подумать Андрей. — А и Нетшиным здесь не назовешься, ежели что — не еще начальника рода даже, судя по всему, так сказать, в проекте...» — присесть поближе к себе. Поманил пальцем стоявшего поодаль мальчишку, указал тому на стоявший поблизости стол, парень понятливо кивнул и опрометью бросился вон из горницы.

«Да, ладно у тебя здесь служба поставлена, дедушка, — мысленно усмехнулся Внуков. — Посмотрим, как все будет бурлить после моего ухода». Надо было с чего-то начинать, потому Андрей подошел сначала под епископское благословение и поцеловал совсем не старческого вида руку — «Впрочем, сколько же ему лет сейчас? Рожали рано, вряд больше пяти десятков. Хотя — здешних пятьдесят за наши полтораста, поди, сойти могут...». Склонил голову напряженно-улыбчиво и присел, ожидая все же от Симеона первого слова.

Тот ждать себя не заставил. Тут уже совсем по-стариковски пожевал губами и молвил:

— Ну, рассказывай, внучек, как свадьба прошла, много ли гостей было? Красива ли невеста, вернее, уже жена мужняя Варвара? — внезапно Андрей понял, что до священнослужителя новости по учиненное на месте торжища побоище еще просто не дошли. Что ж, это несколько упрощало ему задачу. Внуков выдохнул, набрал в грудь воздуха заново и принялся за свое повествование.

— Как знаешь, владыко, сговор на свадьбу у нас с Вайвой, — имя своей (вернее, Федора, Федора!) любимой произнес все-таки в жмудском варианте, пока не крещена она святым причастием в храме Божием, — состоялся еще два года назад благодаря племяннику сиятельного хозяина Литовского края Миндовга князю Товтивилу. И вот заневестилась она окончательно, решили праздник играть. Да только печалью великой завершилась та веселая свадьба, владыко, — Андрей видел, как в изумлении расширяются зрачки в глазах Симеона, тот даже привстал и пристукнул посохом.

— Говорил я отцу твоему, что не след нам с теми жумдинами-нехристями родниться, не слушал меня он, как и во многом ином не слушает! — епископ припомнил, видимо, былые распри и начинал не на шутку распаляться. — Что там? Осквернил ли кто-то крест святой? Повел ли себя невозбранно? Или невеста, не приведи Господь наш Иисус Христе, не чиста оказалась?

— Нет, владыко, ничего из тобой сказанного, — и Андрей начал долгий рассказ, как отправил за Вайвой доверенного боярина, как прибыл на полевой стан поезд невесты, как проводился швальгоном Лукоте — тут Симеон заметно поморщился — свадебный обряд по стародавнему жемайтскому обычаю, как сели за стол веселие продолжать, как оставили, наконец, гости молодых в покое. И тут же продолжил, не давая мыслям слушателя обратиться к скоромному, — уже про начавшуюся вроде как ни с того, ни сего в сумерках резню, учиненную немцами. Чуть про свой бой — без финала его, печального для настоящего Федора, о котором знал со слов Данилы Терентьевича — про неудачную попытку Вайвы убежать и спрятаться...

— По ходу рассказа видел Внуков, как постепенно все более мрачнеет Симеон, и в то же время как-то внутренне собирается, что ли. Когда дошел до встречи с Данилой после боя и с князем Товтивилом, а заодно и о коротком совете, что состоялся у них на четверых у костра, епископ жестом остановил его и на несколько минут задумался. Казалось, сгустил и без того изрядно лохматые брови, вновь пожевал губами — в привычку, видимо, это уже начало обращаться, — и наконец изрек, начав едва слышно, но возвысив потом голос до нежданной от мирного священнослужителя ярости:

— Мыслю так, внучок. Что вы порешили поначалу — правильно. Немцев наказать надо за содеянное. Совершенное ими — грех тяжкий! И не волнуйся так, вижу все твои помыслы, что взбалмошный старик-епископ, постоянно в распрях с отцом твоим пребывающий, воспретит тебе задуманное. Нет! И еще три раза нет! Обида великая нанесена не только тебе и князю Полоцкому, всей земле нашей она нанесена. Не будут немцы здесь гадить, злодействовать и свои порядки разбойные устанавливать. Даю добро на тот поход и благословляю тебя сим! — Симеон размашисто положил крест на Андрея. Передохнул, чуть отдышался и продолжил уже спокойнее: