— Да, дела. Так как же, решаться?

— Решайтесь!

— Да, а как же с убийцами? Не нашли их?

— Нет, не нашли. И, по-моему, не очень-то стремятся найти. Докопались, что стреляли откуда-то из подворотни, всего двадцать метров было: подкрались. А вторую стрелу — так едва не в упор, добивали.

— Ходят по Москве хмыри какие-то, арбалетами помавают. Лук да стрелы. А их не могут найти?

— Обещают, темнят, тень на плетень наводят.

— А не пробовали выйти на покровителей вашего мужа? 33-й отдел, Влади­мир Петрович?

— Там концов не найдешь, реорганизация у них, то да се. 33-й отдел расформирован как будто...

— Плохо дело!

— Уж так-то плохо. А Верушка наша — веселая девочка. Родилась, три кило семьсот пятьдесят тянула. Лежит, думает о чем-то своем и не знает, что расти ей без папы.

Замолчала. Я достал носовой платок, предложил ей вульгарно:

— Послюнявьте.

Вытер пятнышко подсыхающей крови на лбу и сказал:

— Соглашаюсь! И знаете, Людмила Александровна, получается-то все же роман! Как ни тщился ваш муж, мой коллега, от романа уйти, избавиться, а роман-то догнал его. И теперь догоняет, когда... Когда мне придется предстать его юридическим, как бы сказать, творцом...

— Ах, да Бог с ним, роман так роман!

О разделе вознаграждения мы быстро договорились, в подробности не буду входить, но могу заверить снедаемых любопытством: моя доля значительно мень­ше предложенных мне пятидесяти процентов.

Мы ударили по рукам. Потянулся я было к холодильнику — обмыть сделку. Но Людмила Александровна, без труда угадавши мои намерения, сделала испу­ганные глаза:

— Нет, нет, что вы! Я же кормящая мать!

Проводил я Людмилу Александровну до лифта: вошла, мне изящно махнула; двери сдвинулись, словно занавес в финале какой-нибудь... Драмы? Комедии?

Я вернулся. Решил погадать.

На столе Борис Пастернак.

Я напрягся, сосредоточился. И спросил поэта, что он думает обо всем проис­шедшем.

И раскрыл наугад.

Он ответил классическим:

В кашне, ладонью заслонясь,

Сквозь фортку крикну детворе:

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?

Эх, подумалось мне, гоняли, гоняли поэта. Донимали: нежизнен, мол, отрешен от реальных проблем. И шпыняли его именно этими строчками.

А они-то как раз и оказались наиболее жизненными из всего, что кто бы то ни было мог бы сказать сегодня.

Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?

В самом деле, какое?