Пролог

Из-за кляпа её жабьи глазки выпучились так, что казалось, вот-вот лопнут с противным чмоканьем и стекут по жирным трясущимся щекам.

– Часа через два стемнеет и поедем к озеру. Утоплю тебя, – радостно сообщил ей мужчина, сидящий напротив на колченогом стуле.

Связанная женщина задёргалась и замычала.

– А как ты хотела? Не всё же тебе безвинных людей топить своей властью судейской. И ведь не ошибочно, не по недосмотру, а за тридцать поганых сребреников…

***

Эммануил Леонидович Турковский

Эммануил Леонидович Турковский (для близких – Эл) был весьма колоритным писателем. Во всех смыслах этого слова. Высокий. Осанистый. Со следами былой красоты как на челе, так и в теле. Хотя последнее, – в междиетический период, – предательски подводило, обнаруживая некоторую возрастную рыхловатость. Поэтому перед презентациями, донельзя обозлённая бывшая жена-редактор заставляла его приводить себя в форму. Приходилось закусывать коньяк паровыми котлетками: хуже просто и быть не может. За плечами Эла было не счесть написанных любовных романов, раскупающихся с запредельной скоростью. Женский пол перед ним просто благоговел. Восхищался. Забрасывал цветами на встречах. Норовил сфотографироваться и вообще. «И вообще» в последнее время Эл избегал. Хлопотно. Да уже и не по силам.

Семья Турковских была смесью рабочей косточки и интеллигенции в четвёртом поколении по линии матери. В Эле, в большей степени, проявлялись материнские корни. Марго частенько ему на это указывала: «Твоя мягкотелость свойственна давно ушедшему в Лету дворянству. Если бы не я, ты так бы и остался пишущим в стол графоманом». Эммануил Леонидович молчал. Вполне возможно, что так оно и было бы.

Ко времени описываемых событий Эл находился в депрессии. И депрессии крайне разрушительной. Он перетряхивал, пересматривал, крушил и мысленно сжигал все свои обветшалые ценности. Перефразируя знаменитую чеховскую Каштанку, жить так стало невмоготу. И Эл решился на переоценку поднадоевших за долгую жизнь принципов.

Инженер человеческих душ сидел в массивном кресле у камина в своём роскошном «писательском» чапане и задумчиво глядел на огонь. На столике перед ним стоял неизменный спутник – бокал виски. Чапан же – в знак уважения и признания таланта – был подарен Элу другом-писателем из Казахстана. Терракотового цвета, бархатный, с национальной вышивкой, он будто был создан для того, чтобы подчеркнуть статус владельца. Орнаментальный декор отличался утончённым изяществом. Эл обожал этот чапан почти так же, как виски и огромного десятикилограммового мейн-куна Чарли, вольготно расположившегося на соседнем кресле. Назван кот был в честь обожаемого Элом немецко-американского писателя Чарльза Буковски – ярчайшего представителя «грязного реализма». А как известно, у каждого творца есть этап Буковски. Не избежал этого и Эл: в молодости он тоже мечтал писать в стиле реализма, поднимать социальные, животрепещущие вопросы. Но, как водится, – «шерше ля фам»: Марго, решительно женившая его на себе, убедила пойти навстречу потребностям публики. И писать то, о чём любят читать все женщины мира, – о любви. Нужно было зарабатывать, кормить семью, к тому времени уже пополнившуюся очаровательной дочуркой Машенькой. Пришлось выбирать между мечтой и долгом. Чаша весов мечты оказалась несоизмеримо легче. Да и Марго, взявшая на себя роль редактора и менеджера, впихнула его в большую литературу как мастера «любовного» жанра. Благо романы из-под пера Турковского выходи́ли весьма качественные. Сюжет захватывал с первых страниц, а певучий, добротный литературный язык, лёгкой волной изящной словесности переносил читательниц из суровой обыденности в романтические грёзы.

Так и протекала жизнь: от романа к роману, от презентации к презентации, от одного дедлайна к следующему. У Эла порой скулы сводило от приторности своих творений. Но «се ля ви»: выбраться из этого беличьего колеса уже не представлялось возможным. Оставалось одно испытанное писательское средство: уйти в запой, чтобы затем подняться на новый виток поднадоевшей жизни.

Что Эл и сделал, обратившись, как обычно, к любимому питомцу – другу, сподвижнику, хранителю его тайн и душевных терзаний:

– Ты знаешь, Чарли, иногда мне кажется, что я схожу с ума, – Эл хлебнул внушительный глоток виски. – Ночами все мои герои-любовники, со своими вечно страдающими пассиями, оживают. И требуют продолжения. Они кружат вокруг меня хоровод, не давая вырваться из этого адского круга. Не могу понять, как мои читательницы глотают эту патоку, этот низкопробный елей.

Чарльз, укрывшись роскошным пушистым хвостом, с искренним сочувствием взирал на Хозяина.

– Но всё, мой дорого́й Чарльз, – продолжал в запале Эл. – Этап «на потребу и в угоду» закончился, клянусь тебе! Начинается новый: этап в стиле «Буковски»! Лучше поздно, чем никогда. Ура, грязному реализму, долой слащавые любовные романы! Все на баррикады! – Эммануил Леонидович, для достоверности, полез на диван, предварительно взгромоздив на него пуфик. Но затея не удалась. Не удержав равновесия, он тяжело грохнулся на пол. Вслед за ним, словно спасая Хозяина, плюхнулся Чарльз. По дому разнёсся гул, подобный лёгкому землетрясению.

Вошла домработница Лара. Увидев поверженного с баррикад Мастера, она охнула:

– Да как же вы так неосторожно, Эммануил Леонидович, – пытаясь помочь ему, встать, выговаривала она. – Вам бы поберечь себя. Такая потеря для литературы будет.

– Ты серьёзно так думаешь? – икнув, он с интересом посмотрел на неё.

– Конечно, – искренне подтвердила та.

– Чарли, ты слышишь этот глас народа? Он верует в меня! – патетически воскликнул Эл.

На большее его не хватило. Лара вздохнула и заботливо прикрыла упавшего на диван прозаика пледом.

Эммануил Леонидович, в этот раз, надо признаться, мощно перехватил с выпивкой. Да так, что даже бывшая жена – нынешний злой редактор – не смогла его наутро растолкать.

Марго Виссарионовна, по привычке, открыв дверь своим ключом, обнаружила Мастера пера и зелёного змия в совершенно неподобающем виде. Из одежды на нём был лишь галстук и один носок. Инженер человеческих душ раскинулся на роскошном диване. На его лице было спокойствие и безмятежность.

Возмущению Марго не было предела:

– Чудовище! Летописец хренов! Вставай немедленно!

Она стянула его с удобного ложа. Эл с трудом открыл глаза:

– «Подымите мне веки…», – призвал он на помощь Николая Васильевича.

– Сейчас я тебе их так подниму, – угрожающе пообещала бывшая.

– О, это ты, моя королева! – попробовал приподняться Эл, но попытка не удалась.

– Да ты не просто чудовище! – возмутилась Марго. – Ты чудовище, погрязшее в долгах и пороках! Твои пороки меня давно не волнуют. Но долги! Через месяц дедлайн! Ты должен сдать свой очередной муси-пусевский роман, – а что я вижу? Ни-че-го я не вижу! Ни героя, ни идеи, ни конфликта, не говоря уж о…

– «Оставь меня, старушка, я в печали», – попробовал сыронизировать Эл и вновь заполз на диван. В этот раз удачно.

– Подлец! – схватив попавшуюся под руку вазу, Марго швырнула её в Турковского.

«Мейсенский фарфор!» – ужаснулся он.

– Марго, ты совсем страх потеряла? – утрата столь дорогого артефакта сподвигла его гордо встать с натруженного спячкой дивана, тем самым выражая крайний протест произволу.

– Если ты не сядешь, мать твою, за работу, то… – она схватила статуэтку.

– Не трогай «Lladro»!– завопил Эл.

– Я сейчас всю твою выставку порушу, если ты не прекратишь свою долбанную прокрастинацию!

Она обессиленно упала в кресло. Плеснула себе виски. Выпила залпом. И уже спокойнее продолжила:

– Ты столько лет рожал эту лабуду. И теперь просто не имеешь права слиться.

– Почему ты так говоришь? – ужаснулся Эл.