Вообще, театр, самый первый в её жизни, ошеломил Надю ещё в нежно-детсадовском возрасте, когда они приходили туда с мамой. Позже, уже школьницами, их с подружкой после спектакля охватило вдруг отчаянное любопытство – что там у него внутри, у этого театра, кто там ещё остался в домиках с янтарно-леденцовыми окошками, и что они там делают? Мало им было сцены с её видениями. А откуда они там всё брались, как? Это вам не начинка внутри конфеты. После экскурсии на кондитерскую фабрику весь класс знал, как конфетное «тесто» отливалось в формы и запеленывалось в разноцветные одёжки-фантики.

Театр – не одна сцена. Это-то и будоражило, толкало на авантюру. Вместо раздевалки понеслись со свистом вверх-вниз по лестницам, по коридорам мимо остальной публики, опять по лестницам, и вот, через одну дверь, сами не зная как, проникли в другой коридор, где уже никакой публики. Только десятки дверей, которые они со страхом – не столь уж страшным, сколь озорным – приоткрывали. Рюши, перья, россыпи блёсток, гирлянды пуантов, гроздья пачек – настоящих балетных пачек, висящих пачками. И полумрак гримёрных, и их запах – запах тайны и волшебства…

Фея, обёрнутая газовым облаком, небрежно дымящая длинной-предлинной сигаретой в мундштуке, смотрит телевизор. Настоящий сказочный принц в чёрном бархатном камзоле и шелковой блузе с бантом – за фанерным журнальным столиком с телефонной трубкой в руке.

Увидев двух очумелых девочек, принц, в свою очередь не на шутку очумев, прижал трубку к бархатной груди и испуганно прошептал: «Девочки, вам кого?!»

Кого-кого! Да им же никого, да им просто… Попятились и бросились бежать, не сговариваясь, отпихивая друг друга, будто кто-то гнался за ними, катились с лестницы, чуть не переломав ноги, повизгивая от восторга: ведь каким-то чудом занесло их в самое потайное место в театре, в запретное место – в закулисье! В конце лестницы чуть не сшибли с ног какого-то мальчишку, а он-то что здесь позабыл?!

Отыскать ту заветную дверь позже, во взрослости – не тут-то было! Может, она и была на месте. Только всё портила табличка «Посторонним вход воспрещен!» Возможно, её повесили после набега двух восьмилетних девочек, а возможно, была она всегда, да её не заметили в тот раз – из-за малого роста.

«И вот теперь я здесь, тоже в особенном месте – в том самом, с которого, страшно сказать… начинается театр». Русская неблагозвучная «вешалка» переделалась в иностранный «гардероб», но суть-то осталась. И в том, куда в конце концов занесла её судьба, даже не спросив, Надежда, помимо удивления и некой неловкости, ощущала и другое: что-то определенно начинается, и происходить это «что-то» будет… немного холодело внутри – не без её участия.

Кто бы мог подумать, что такая чисто теоретическая и безобидная, в общем, вещь, как заседание театральных критиков, обернётся вдруг на Надину голову самым что ни на есть практическим результатом. К тому, что Надя была своим человеком на таких посиделках, все давно привыкли. Никто уж не помнил, что никаким критиком она в жизни не была – только зрителем. Но зрителем-то, в том-то и дело, не простым, а выдающимся среди зрителей – с таким чутьем, что иному критику не грех позаимствовать. Где подлинник, а где подделка – тут её не проведёшь.

Так с самого детства и не смогла отделаться от этой тайны: что же всё-таки там, за янтарными окошками? По всему за ними должно было жить счастье. Пришлось ходить на самые разные постановки, не обязательно с окошками, чтобы убедиться, почувствовать это счастье – пусть на расстоянии, непонятно как слетающее с деревянных подмостков, «сделанное» кем-то другим, но так – что подчас его нельзя было отличить от самого настоящего.

При общей показательной никчёмности в житейских делах, когда надо было попасть на спектакль, Надежда перевоплощалась в настоящую ловкачку, а то и в авантюристку. Особенно в условиях отчаянной нехватки денег. Уловки, знакомые большинству нормальных студентов, с годами вылились в отточенную систему: перехват спектакля на стадии сдачи или прогона – верх удачи, затрат никаких; проход по пригласительным, если перепадали. К абсолютной халяве Надя не стремилась, и то, что время от времени приходилось покупать билеты, считала справедливым. Как правило это были «самые-самые» по цене – входные.

Бывало, после очередных посиделок в кругу профессионалов Надежда натыкалась вдруг в прессе на высказывания – такие, что опешивала. «Ба! да это я уже где-то слышала»… А в следующую минуту – ба! да это ж я сама и говорила! В прошлый понедельник, на обсуждении. Ну так что? Ведь она не специалист, что ж плохого в том, что её мнение совпадало с мнением специалистов.

На последнем-то заседании всё и стряслось. Задиспутировались в пух и прах со Светой Петровой, завлитом одного уважаемого театра. До того, что не заметили, как на улице стемнело и, кроме них… да никого уже не осталось в гостиной Дома актера, где они собирались. Со Светланой они были знакомы со школы, и в те годы частенько вместе проворачивали операции по попаданию на премьеры. Но позднее их развело по разным вузам.

Разговор их, казалось, уже существовал сам по себе, едва затихая, тут же самовоспроизводился. Непонятным образом одна тема перетекала в другую, иногда же, наоборот, из-за случайного слова, река разговора круто меняла русло и текла себе вспять. Из гардероба не раз уже доносилось нервное – про вынужденную ночёвку, про то, что сверхурочных никто не платит. То ли обсуждаемый спектакль – с претензией на небывалый, но слишком уж крикливый авангард, был причиной, то ли просто давно не виделись.

Всё же Надя осторожно подталкивала приятельницу поближе к раздевалке: «Неудобно, люди ведь, и правда, не обязаны здесь из-за нас ночевать».

— Ты бы показала при случае что-нибудь из того, что пишешь, никогда не видела, — попросила Светлана.

Вопрос застал Надю врасплох. Писать что-то, кроме своих статей и отчётов по исследовательской работе, ей не приходилось.

— А что я пишу? Ты о чём?

— Здрасте, о чём! Хочешь сказать, что ничего не записываешь? Рецензии свои, соображения, может, поценнее иногда, чем у этих наших, подзамшелых профи. Они, кстати, не стесняются тырить твои же мысли, не комплексуют.

— Да ладно… Какие рецензии? Я же просто… как зритель…

— Странно. Что, в самом деле, никогда не думала стать не просто зрителем? Да ты ведь театром пропитана насквозь.

Надя задумалась, засмущалась вроде.

— Как тебе сказать… Для меня моя работа тоже значит… Да вообще всё. И не просто значит, я ее люблю. Любила… – и опустила глаза. – Сейчас просто такое настало… Торричеллева пустота вместо института. Преподавать думала, да… Голос не тот, никто толком не слышит.

— Надо же, а я думала, ты прирождённый театрал.

Света, видно, уже и не помнила, в какой институт поступала Надя, потому что после окончания школы, если они и встречались, то только в театрах.

— Ну, да, если честно, бывает со мной… – призналась Надя. – Закружит … вот бы слиться с театром – совсем. Но потом, знаешь, думаю, это что же получается? Если я буду находиться в театре, служить ему с утра до вечера, то когда же я буду служить зрителем? Тут, видишь ли, одно из двух.

Озадаченная Светлана, помолчав, нехотя изрекла что-то вроде: «Ну да, профессия – зритель?» И, застёгивая свой уютный пушной жакетик, вдруг без перехода, выстрелила собеседнице прямо в лоб:

– А кстати, а как у тебя сейчас с работой? – не скрывая повышенного интереса к Надиной курточке: похожие носили лет пятнадцать назад, еще в их студенчестве.

Надя, поглубже засунув руки в карманы куртки – последние перчатки были потеряны еще осенью – попыталась отделаться:

– Обещали в одном месте…

Но Светлана превратилась в ушлого следователя: дай ей точные факты, цифры; и в этом напоре вроде бы просматривалось даже настоящее участие. Добившись своего – чистосердечного Надиного признания, Светлана слегка нахмурилась, но тут же неожиданно расцвела: