Сверх того, стольнику Скрябину приказывалось у князей «осмотреть и переписать именно», сколько у них захвачено с собою «золотых и ефимков, и денег, и каменья, и жемчугу, и серебряной, и всякого служилого заводу, и конских нарядов, и лошадей, и карет, и рыдваны, и коляски, и служилые телеги, и шоры, и иные всякие припасы, и поваренную посуду». Из всего добра, какое окажется у князей, приказывалось им оставить «на пропитанье» денег и движимости всего на две тысячи рублей, включая в это число и две кареты для княгини и лошадей, необходимых для дальнейшего путешествия.
– А вас, князья, – обратился Скрябин к опальным, – приказано мне из карет высадить и везти в Яренск на простых ямских подводах.
– Ну что ж? – сказал князь Василий, уже успевший совладать с собою. – Исполняй волю пославшего тебя.
Начался ряд тяжелых сцен, к которым не были приготовлены ни князья, ни их жены. Скрябин приказал стрельцам разгрузить весь княжеский обоз, открыть все шкатуны, сундуки и баулы; затем он обыскал самих князей, а княгинь выслал из избы в сени в одних телогреях, пока он со стрельцами рылся в их белье, платье и детских нарядах. Всему имуществу князей составлена была подробная опись, а на другой день призваны были из Ярославля ценовщики и на каждый предмет ими установлена цена. По этой цене Павел Скрябин отделил князьям из их имущества только существенно необходимое, старательно отобрав в казну все, что было получше. Недаром писал он потом своему начальнику боярину Тихону Стрешневу, что «против великих государей указу все учинил и оставил князьям только самое некорыстное».
Трудно передать, что должны были вынести князья и княгини при этом осмотре и оценке их имущества. Но ни князья, ни княгиня Авдотья Ивановна не высказали внутреннего состояния своей души ни единым словом. Только княгиня Марья Исаевна, беременная на сносях, не могла перенести всей этой тяжелой передряги и разрыдалась. Но невозмутимый делец Скрябин как будто даже и не видел, и не замечал того, что кругом него происходило: он считал, пересматривал, записывал, взвешивал, измерял и успокоился только тогда, когда все отобранное у Голицыных имущество было навалено на их же телеги, крепко увязано и сдано по описи возвращавшемуся к Москве Федору Бредихину.
На другой день после оценки и разбора имущества Скрябин занялся переписью людей, выехавших из Москвы с князьями и княгинями. Отобрав из числа их пятнадцать человек, пристав запер их в двух избах и приставил к ним караул. Всех остальных он сдал на руки Бредихину и не дозволил им проститься с опальными князьями.
– Павел Михайлович, – обратился Бредихин к Скрябину, пересматривая список людей, отпускаемых к Москве, – тут у тебя записан еще Куземка Крылов, которого приказано везти под караулом. Где же он?
– А он еще третьего дня в клети у старосты посажен за сторожи. Пошли туда стрельцов, чтобы его взяли.
Послали стрельцов, и стрельцы прибежали оттуда перепуганные.
– Беда! – кричали они еще издали.
– Что там такое? – спросили их приставы.
– Человек-то князей Голицыных повесился!
– Что вы врете?
– Чего там врать! Поди сам посмотри, коли не веришь! И сам – на гвозде, и язык – на губе!
Побежали приставы – посмотрели: и точно. Вбил Куземка в стену гвоздь да на гашнике и повесился…
Верный княжой холоп не выдержал опалы и унижения своих господ.
Все эти описи, оценки и возня с людьми заняли более двух дней. На третий Скрябин явился к князьям рано утром и заявил им, что имеет относительно их предписание – учредить над ними строжайший надзор, а потому никуда из избы не дозволит им выходить без караула и ни с кем не допустить ни в какие сношения, ни письменные, ни личные.
– Делай, что приказано! – сумрачно отвечал князь Василий. – Да мне сдается, что уж чем так-то нас караулить – лучше бы сразу посадить на замок, за решетку.
– Будет указ, так и посадим! – отвечал, осклабясь, Скрябин. – А теперича указа нет.
Князей развели в две разных избы и к каждому из них посадили по капитану, который выходил из избы только тогда, когда к князьям приходили их жены.
Еще день промедлили в Гавшинке; Скрябин, видимо, чего-то выжидал – и не тщетно. В ночь на четвертый день к нему привезены были какие-то бумаги, и рано утром он явился к князю Василию с Федором Бредихиным и, потирая руки, заявил, что прислан указ государев, который обоим князьям придется выслушать вместе.
– О чем же указ государев? – спросил князь Василий.
– А вот как изволишь выслушать, так узнаешь! – сказал Скрябин с улыбкой. Ему, видимо, доставляла большое удовольствие тревога князя Василия, на котором он хотел выместить всю досаду за ту тяжелую и невыгодную службу, которая ему самому выпала на долю при князьях.
Привели князя Алексея; заперли избу на крюк. Затем при двух стрелецких капитанах и при Федоре Бредихине Скрябин громогласно прочел указ о том, чтобы князья Василий и Алексей Голицыны были приставами допрошены по двенадцати статьям, извлеченным из последнего показания Шакловитого.
– «А у расспросу указали мы, великие государи, – так значилось в указе, – им, князь Василию и князь Алексею, сказать, чтобы они против тех вышепоименованных статей сказали обо всем подлинно. Да и то им сказать, что в тех статьях о том о всем Федька Шакловитый сказал у смертной казни. А по нашему великих государей указу, таким ворам, которые у смертной казни на кого учнут говорить, верят…»
Скрябин взглянул из-за указа на князя Василия и продолжал с особенным ударением:
– «А буде те люди, на которых языки у смертной казни говорят, в чем учнут запираться, и таких оговорных людей велено и пытать...»
И Скрябин опять взглянул на князя Василия, как бы желая удостовериться в том впечатлении, которое на него производит чтение указа. Но на этот раз он встретил такой решительный и твердый взгляд и в нем прочел такой суровый ответ на свои взгляды, что поспешил уткнуть нос в бумагу и дочитать указ.
– Воля великих государей, – сказал князь Василий, – на расспросные речи будем отвечать правду. А если и пытать нас укажут – ничего иного не скажем.
Князей рассадили в разные избы и, распечатав расспросные речи, приступили к допросу. Федор Бредихин вместе со Скрябиным допрашивали сначала князя Василия по двенадцати статьям, прочитывая ему статью громко и на особом листе бумаги записывая его ответы. К этим ответам князь Василий должен был приложить руку. Допрос длился несколько часов сряду, но ответчик давал такие сжатые и точные ответы, так умело и тонко рассчитывал каждое слово, что приставам приходилось удовлетворяться и записывать ответы сразу. К высказанному князь Василий не прибавлял потом, несмотря на все крючки и уловки Скрябина, ни единого слова.
Затем был в другой избе допрошен князь Алексей по одной статье, и к вечеру расспросные речи были запечатаны и отправлены в Москву с Федором Бредихиным, который был вне себя от радости, что мог свалить опальных князей на руки Павлу Скрябину. Милостивцы и приятели оказали Бредихину истинную услугу.
Вслед за отъезжавшим приставом потянулся обратно громадный обоз с животами князей Голицыных, захваченными в дорогу из Москвы и от Троицы. Не забыты были даже и карлы Вахромеевы; о них была даже прислана особая бумага к приставам, в которой указывалось, на основании сведений, полученных от Мазепы, что князь Василий самовольно присвоил себе этих карлов, которых гетман будто бы не ему подарил, а только просил его довезти до Москвы для передачи в дар великим государям.
На другое утро чем свет Скрябин приказал разбудить князей и семейства их. Ему указано было везти их наскоро, без всяких остановок и «мотчанья», и он, видимо, собирался это выполнить в точности.
Сырой и холодный туман заволакивал окрестность, когда из слободки двинулся в путь маленький поезд князей Голицыных, состоявший теперь уже только из двух небольших карет и десяти троечных телег… В одной из них на простом ковре, положенном сверх веревочного переплета, сидели князья Голицыны. Позади них на двадцати парных подводах ехали караульные стрельцы и Павел Скрябин со своею рухлядишкою, занимавшею пять подвод.
