Несколько стрельцов, с тем же десятником впереди, несли фонари, а сзади них шествовала высокая сановитая фигура, в широком опашне со стоячим воротником и в высокой шапке.

Эта фигура остановилась в воротах, а десятник пошел по каретам, громко возглашая:

– Князья, бояре и окольничие, выходите из карет.

Оберегатель и его спутники вышли из экипажей и подошли к высокой фигуре, в опашне и шапке, около которой стояли стрельцы с фонарями. Князь Василий с первого взгляда узнал дьяка Деревнина и тут же заметил у него в руках какую-то бумагу.

– Шапки долой! – скомандовал десятник, глядя в упор на Оберегателя. – Указ государев читать будут!

Все молча обнажили головы, кроме того дьяка Деревнина, который прочел в своей бумаге:

– «По указу благоверного государя, царя и великого князя Петра Алексеевича, всея Великие и Малые и Белые России самодержца, повелевается тебе, князь Василий, и сыну твоему князь Алексею, и окольничим Леонтию Неплюеву и Венедикту Змееву, и думному дворянину Григорию Косагову, в монастырь Троицкий не входя, стать на посаде и не съезжать отсель до указу. А тебе, думному дьяку Емельяну Украинцеву, указано явиться в монастырь к кравчему князю Борису Алексеевичу Голицыну».

Едва успел дьяк Деревнин произнести эти слова, как уже Емельян Игнатьевич, согнувшись в три погибели, юркнул из-за спины Оберегателя за спину десятника и, продолжая раскланиваться со всеми, исчез за массивною фигурою дьяка Деревнина, который бережно свернул прочитанный указ, важно повернулся к воротам и направился к калитке. За ним повернули туда же и стрельцы с фонарями, и солдаты.

А князь Василий все еще стоял на месте, не двигаясь и даже не надевая шапки.

– Батюшка! – шепнул ему на ухо князь Алексей, легонько касаясь его руки, – накройся; пойдем – на нас все смотрят.

Князь Василий встряхнул головою, надел шапку и машинально последовал за сыном в карету. Неплюев отдал приказание слугам, чтобы ехали к дому попа Варсонофия, где ему уже заранее приготовлено было помещение. Между тем как грузные кареты поворачивали от ворот монастыря и слуги едва сдерживали горячих коней, в толпе народа послышались говор и насмешки.

– Вот это уж точно, что не солоно хлебавши боярин отъезжает…

– Ни дать ни взять, как в загадке оказывается: летел пан, на воду пал – воды не возмутил…

– Повороти, значит, оглобли, поезжай на постоялый двор щи с тараканами кушать!

И толпа с шутками и смехом разбрелась по всему посаду, между тем как князя Василия подвезли к дому попа Варсонофия, где он должен был поместиться в двух приготовленных для Неплюева комнатках. Во всем доме поднялась суматоха страшная. Хозяева засуетились, вынося какую-то свою рухлядишку, а слуги княжеские забегали взад и вперед, внося в комнаты и расставляя необходимую утварь, увешивая стены коврами, укрывая лавки, прибивая к окнам тяжелые занавеси, расставляя в переднем углу походную божницу, раскладывая по полу мягкие войлоки и устанавливая всюду ларцы, поставцы, погребцы и шкатулки. За слугами деятельно наблюдали и князь Алексей, и окольничие, указывая им то одно, то другое и всеми мерами заботясь о том, чтобы покрасивее и поудобнее устроить князю Василию его временное жилье.

А сам князь Василий, как вошел в скромный поповский домик, как переступил через порог отведенного ему покойчика, так сел на лавку под окном, оперся руками на колени и не ворохнулся.

Мимо него ходили, сновали взад и вперед люди; распоряжались вполголоса то сын его, то окольничие – он даже и не слыхал ничего. Только уже когда все было приведено в порядок и ужин накрыт в соседней комнате, где поместился князь Алексей, Кириллыч решился подойти к князю Василию и почтительно доложил, что его ожидают к ужину.

– Не пойду; пусть без меня садятся. А вместо ужина ты дай мне сюда на стол дорожную чернильницу, перья и бумагу…

Кириллыч тотчас исполнил приказание князя: положил на стол кожаный подшанданник, расшитый золотом, поставил на него серебряный шандан с двумя свечами, рядом с шанданом поставил немецкого дела красный сафьянный сундучок с серебряным дорожным письменным прибором, положил бумагу и перья, раскинул под столом бобровую кожу и поставил на нее дорожный складной ременчатый стул.

Когда все эти приготовления были окончены, князь Василий поднялся со своего места, скинул с себя при помощи слуг все дорожное платье, надел легкий татарский бешмет и сел к столу. Через несколько минут он уже писал что-то, очень быстро и четко выводя строку за строкою…

Он писал челобитную великим государям – пространную, подробную, чувствуя потребность оправдать свой образ действий и с полною ясностью указать на то, что он не имел ничего общего с Шакловитым и его пособниками. Князь Василий начинал издалека: вспоминал о том, что он уже служил «отцу государеву, блаженныя памяти царю Алексею Михайловичу и милость его государеву носил паче сверстник своих»; вспоминал и о службе своей при царе Феодоре Алексеевиче и затем переходил к исчислению своих заслуг и дел со времени вступления на престол великих государей-братьев… И голова его напряженно работала, а рука неутомимо писала строку за строкою.

В соседней комнате между тем князь Алексей сидел за ужином с Неплюевым и Змеевым и с попом Варсонофием, которого он пригласил разделить с собою вечернюю трапезу.

Отец Варсонофий, добродушный старичок, очень польщенный ласкою и радушием молодого князя, ничего не ел и не пил за ужином и, думая рассеять мрачное настроение своих собеседников, сообщал им все местные новости со своими замечаниями и добавлениями, чрезвычайно наивными.

– Все эти дни, государи мои, к нам из Москвы то и дело злодеев и воров привозили, – говорил старичок, – то Кузьку Чермного, то Ивашку Муромцева. А вчера, в железах, на телеге, самого страшного злодея предоставили – Оброську Петрова. Говорят, много дней в погребу сидел у знакомого попа, что в приходе у Филиппа-апостола служит, – укрывался, значит; да не вытерпел, вышел в Лесной ряд, к знакомцу… Его тут и сграбастали… Уж этот и с рожи так точно что злодей – сразу видно!.. Рыжий весь, и бородища-то рыжая; а глазищами-то, глазищами-то так и водит, так и высматривает… Недаром в народе у нас говорят: «Рыжий, красный – человек опасный…»

Собеседники молчали насупившись, а словоохотливый старичок продолжал:

– Тех – как привезут, так сейчас к допросу… Вот и Оброську тоже: как привезли, сейчас перед бояр поставили в переднюю палату, и он, эта, все как есть им рассказал… Дьяки, говорят, записывать не поспевали… Так и сыплет, и сыплет. И вот как нонечь поутру Шакловитого-то сюда привезли, – прежде всего ему по этим Оброськиным речам допрос учинили… У меня там племянничек в подьячих служит – это он-то и сказывал. А теперь, говорят, на очную ставку его со всеми злодеями поставили… И вот служка монастырский ко мне забегал перед самым вашим приездом – сказывал, что там, на Воловьем дворе, застеночек этакой устраивают – пытать злодеев ладят…

– Не пора ли, князь, и на боковую? Отдохнуть с дороги? – перебил попа Неплюев, переглянувшись с товарищами, и поспешно поднялся из-за стола… Всем им было солоно от этих свежих новостей, так сильно занимавших население Троицкого посада.

Емельян Игнатьевич был прямо проведен дьяком Деревниным к тому корпусу монастырских келий, где в двух кельях помещался князь Борис. От этих келий, в нескольких шагах по коридору, находилась передняя палата, в которой допрашивали Шакловитого и его пособников; а шагах в пятидесяти от этого корпуса келий видно было и здание, известное под названием «дворца государского», потому что в нем находились покои для временного пребывания великих государей в обители. Пройдя от ворот двором обители и убедившись в том, что она представляла собою настоящий воинский стан и битком была набита всяким военным людом, Украинцев вместе с Деревниным вступили в кельи князя Бориса. Князь еще не возвращался от государя, к которому он был призван после первого допроса Шакловитого, и Емельян Игнатьевич имел полнейшую возможность через приятеля-дьяка разузнать о том, что творилось у Троицы.