27 июля Оберегатель и его близкие товарищи-воеводы, принимавшие участие во втором Крымском походе, поехали в Преображенское благодарить царя Петра Алексеевича за дарованные им царские милости. Но не прошло и трех часов, как блестящий поезд вернулся обратно в Москву. Петр не только не принял князя Василия и его товарищей, но еще выслал к ним боярина – сказать, что он «видеть их не желает». И вот на другой день опять гудела площадка разными недобрыми вестями.

– Поехал орлом, вернулся мокрой курицей! – говорили, пересмеиваясь между собою, площадные завсегдатаи, намекая на вчерашнюю поездку Оберегателя в Преображенское.

– Ну, это, пожалуй что, и не сойдет даром с рук царю Петру Алексеевичу? – добавляли шепотом другие. – Ино бы и простила сестрица, а тут уж где до сердца дошло – не спустить!

– Да что она поделает? Ведь он теперь на возрасте! Что хотит, то и воротит!

– Полно, так ли, Семен Иванович? – таинственно добавляли другие. – Царевнина рука все еще посильнее будет… Ты слышал ли, что сегодня поутру за всенощной было в Новодевичьем?

– Нет, нет! – отзывались голоса той кучки, в которой происходила беседа; и все головы вытягивались вперед, наклонялись к говорившему, чтобы не проронить ни одного слова.

– А вот что было за всенощной, братцы! Царевна, собрав стрельцов на паперти, им на царицу Наталью Кирилловну жалобилась. Мне с братом Иваном, говорит, житья от нее нет. Опять, говорит, на нас брата Петра натравляет. Так вы, мол, скажите: годны ли мы вам? А коли не годны мы, говорит, в других государствах себе приюта поищем.

– Ну, ну? А они что?

– Те говорят ей: «Воля твоя! Мы тебе служить готовы». А она-то им и говорит: «Ждите повестки». Разумеете ли, братцы, куда дело пошло?

– Коли правда, так неладно это дело! – отозвалось несколько голосов.

В то же время в другой группе один из молодых стольников горячился ужасно, передавая приятелям другой странный слух.

– Уж надо же и правду сказать! – говорил он громко и, видимо, не стесняясь тем, что ею могут услышать. – Что греха таить! Хороши и Нарышкины! Ведь прямо сами на нож лезут! Слыхали ли вы, что хоть бы тот же Лев Кириллыч придумал на досуге?

Окружающие молча насторожили уши.

– А вот что: соберет человек двадцать потешных да из боярских детей кое-кого с собой прихватит и ездит по стрелецким караулам. Подзовет к себе караульного стрельца да и велит его плетьми драть, а не то и сам его колотит, увечит, приговаривает: «Бейте-де гораздо! Не то еще им будет – заплачу за смерть братьев своих!»

– Ну, брат, – отзывались на это голоса тех, кто постарше, – ври, да меру знай!

– Нечего тут врать! – горячился рассказчик. – Ведь те стрельцы-то изувеченные да избитые в Стрелецкий приказ прихаживали с просьбами. Им Федор Леонтьевич из Дворцовой аптеки и лекарства выдавать приказывал!..

– Пустое! Быть того не может! Нарышкины в Москву и носу не показывают!.. Видно, тут шашни чьи-нибудь! – кричали рассказчику со всех сторон, и он уже собирался было отвечать возражателям крупной руганью, как вдруг внимание всей площадки было привлечено порядочною толпою народа, которая шла по Ивановской площади к воротам Дворцового двора. У ворот толпа остановилась, и от нее отделилась небольшая кучка людей, во главе которой шел весь причет Казанского собора и стрелецкий пятисотный Ларион Елизарьев с несколькими стрельцами. Ларион бережно нес в руках какое-то письмо и тетрадь, четко исписанную полууставным почерком.

– Что такое? Что? Откуда? Какое письмо? Какая тетрадь? – зажужжали площадные, окружая вошедших во двор попов и стрельцов, которые молча остановились у Красного крыльца и через придворную служню послали сказать в Верху, что просят выйти к ним ближнего окольничего Шакловитого и должны сообщить ему нечто важное.

Через несколько времени Шакловитый потребовал к себе во дворец Лариона Елизарьева и причет Казанского собора. Дневальные жильцы проводили их мимо площадки боковым крыльцом за преграду. Хотя ни Ларион Елизарьев, ни попы и дьяки Казанского собора никому во дворе государевом не сказали ни слова, но немного спустя на площадке уже перешептывались в разных углах, что «на Лубянке объявилось подметное письмо», что в том письме указано было заглянуть в Казанский собор за икону в правом пределе; заглянули – нашли тетрадь, а в той тетради «про царевну всякие непристойные и чести ее зазорные слова написаны» и указано народу, что следует перебить всех бояр, приближенных царевне, начиная с князя Василия Васильевича Голицына.

– Ну, братцы! – зашептали в разных углах площадки. – Плохо дело! Чай, не забыли еще, что, как нужно было князьям Хованским головы снять, тоже подметные письма на Верху объявились?.. Вот и теперь тоже как будто хованщиной запахло… Подметное письмо – Шакловитого дело… Кому же теперь-то от него без головы быть?

Но всеведущая площадка на этот раз ошибалась. За преградой шел разговор другого рода. Шакловитый, озадаченный и недоумевающий, расспрашивал преданнейшего из своих приятелей пятисотного Елизарьева о том, как он нашел письмо, и тот подробно пояснял ему, что он то письмо нашел на Лубянке, чуть только вышел из своего дома.

– Поднял его, прочел да тотчас стрельцов с собою человек десять прихватил; говорю: так и так, идем в собор при попах соборных, посмотрим – нет ли тут какой беды? Пришли к попам и говорим…

– Перепугали нас насмерть, батюшка Федор Леонтьевич! – вступился соборный протопоп. – Показали нам письмо – а мы так и обомлели, друг на дружку смотрим и даже язык прилип к гортани…

Подробно допросив причет и приказав подьячим записать «сказки» попов и Лариона Елизарьева, Шакловитый понес подметное письмо и тетрадь в комнату царевны, которая нетерпеливо ожидала его возвращения, совещаясь о чем-то с князем Василием.

Шакловитый вошел – и уже по выражению его лица, по сумрачному блеску его глаз царевна и ее любимец поняли, что случилось нечто важное. В нескольких словах, волнуясь и спеша, Федор Леонтьевич объяснил главную суть дела и добавил:

– Государыня царевна, дерзости врагов твоих нет пределов! Давно бы пора им печать на уста наложить!

Царевна между тем пробегала глазами тетрадку, найденную за иконой, и то бледнела, то краснела, то хмурила брови. Наконец она ее положила на стол и, тяжело дыша от волнения, не могла несколько минут произнести ни одного слова.

– Злодеи! – прошептала она наконец. – Они теперь уж меня и со свету сжить хотят!..

Водворилось полное молчание. Князь Василий взял в руки письмо и тетрадку и, просмотрев их, сказал как бы про себя:

– Письмо писано знакомою рукою…

– Как? Ты знаешь, кто писал письмо? – спросила царевна с удивлением.

– Не знаю, кто писал, великая государыня, – спокойно отвечал Оберегатель, – но знаю, что этот почерк я видал не раз.

– Ну что же делать теперь? – спросила царевна. – Враги умышляют на мою жизнь, на твою жизнь, – я не могу быть спокойною даже в Кремле.

– Государыня, – сказал князь Василий, – кругом тебя верные слуги…

– Но ты видишь, что и на моих верных слуг умышляют злодеи, что и на них поднимают народ!

– Народ не ведает о том подметном письме, государыня.

Шакловитый, все время мрачно молчавший, не вытерпел и вступил в речь:

– Хотя и не ведает – найдутся люди, растолкуют. По-моему, пора до злодеев добраться!

Оберегатель взглянул на него и готовился резко отвечать ему, когда Софья вдруг отозвалась на слова Шакловитого:

– Да, я сама так думаю! Нечего медлить! Добром с ними не поладишь!

– Великая государыня, но кого же ты хочешь покарать? Кому грозишь ты?

– Как кому?! – громко воскликнула Софья, вскакивая со своего места и сверкая пламенными очами. – Ты ли меня об этом спрашиваешь, князь Василий Васильевич! Кому грозишь? Кого карать? Вестимо кого – Нарышкиных да Бориску треклятого! Он всему злу заводчик! Да и все это преображенское гнездо – вот оно где у меня сидит!

И Софья показала на горло, задыхаясь от злобы.

– Невозможное и нестаточное это дело, великая государыня! – продолжал князь Василий, стараясь сохранить спокойствие и достоинство речи и, не обращая внимания на Шакловитого, который пожимал плечами и презрительно улыбался. – Ни Нарышкины, ни князь Борис не объявились против тебя ни в какой измене… Да при том же ведь и царица Наталья Кирилловна теперь уже не выдаст братьев, как прежде…