Но вот с половины мая никаких вестей с юга не получалось, а май шел уже к концу. В последнем письме князь Василий писал о том, что ожидает встречи с неприятелем, ожидает боя… Более двух недель прошло с того тревожного письма; Софья, печально настроенная, полубольная, решилась на новые подвиги – объявила поход в Троице-Сергиев монастырь и 30 мая двинулась туда обычным порядком, с тою же блестящею и многочисленною свитою.

Под вечер поезд царевны достиг села Воздвиженского, в котором назначен был ночлег. Истомленная долгим и скучным путешествием по пыли и зною, Софья очень была рада представившейся возможности отдохнуть и успокоиться, остаться наедине со своими думами. Она отказалась от ужина, приготовленного ей в Воздвиженском путевом дворце, и удалилась в свою опочивальню, выходившую окнами в сад. Сбросив с себя верхнюю тяжелую одежду, Софья опустилась на колени перед образом с тускло теплившеюся лампадою и собиралась, прочитав краткую молитву, лечь в постель.

Сотворя крестное знамение, она подняла глаза на икону и с удивлением увидела перед собою в Божнице не тот образ Казанской Божьей Матери, который она привыкла там видеть при своих прежних приездах, а образ Усекновения главы Иоанна Предтечи.

И вдруг, по какому-то совершенно непонятному соотношению мыслей и ощущений, Софья вспомнила, что она не останавливалась на Воздвиженском с того самого дня, когда здесь, по ее приказанию, были обезглавлены несчастные князья Хованские… В ее воображении вдруг воскресли все подробности этого страшного события, все тревоги и волнения того дня, в который событие совершилось, споры бояр поутру – и ее настойчивые доводы в пользу необходимости казнить несчастного «Тараруя»; спешное составление приговора Боярской думы, собранной в этом самом дворце, и спешная отправка вооруженных отрядов, чтобы захватить князей Хованских, собиравшихся ехать на именины к царевне. Вспомнились ей и трепетные ожидания, последовавшие за отправкою этих отрядов, и беспокойные взгляды перепуганных вельмож, неохотно вступавших в открытую борьбу со «стрелецким батькой». Она, как теперь, слышит стук топоров на полянке перед околицей села, где плотники сколачивали помост для казни, как теперь, слышит и толки окружающих, которые вполголоса передают ей, что «плаха-то готова, да заплечного мастера нет под руками», – и вдруг среди всех этих треволнений и ожиданий слышится какой-то неясный шум, какой-то говор и гул толпы…

Сторожа с колокольни дали знать, что вдали на дороге показались посланные поутру отряды… А гул все громче, все ближе, говор все явственнее, все слышнее – и наконец уж можно ясно различить слова: «Везут, везут!»…

Софья еще раз попробовала осенить себя крестным знамением, еще раз возвела очи на икону, но ей уже показалось, что с усекновенной главы Праведника капля за каплей сочится свежая, невысыхающая, горячая кровь… Она поднялась в ужасе и, забыв о молитве, стала ходить взад и вперед по комнате, стараясь отогнать от себя страшные видения прошлого, которое вдруг развернулось перед ней, как старый свиток, и вынудило ее оглянуться назад…

И припомнились ей кровавые дела, страшные тайны, припомнились неисчислимые лукавства, несправедливости, жестокости, преступления, совершенные ею для достижения власти и для того, чтобы удержать ее в своих руках. И мысль о покое, об отдохновении, об усталости вдруг сменилась другим, давно знакомым ей тяжким ощущением своей виновности и великости совершенных ею прегрешений… В первый еще раз за последние шесть-семь лет Софья почувствовала угрызения совести, почувствовала, что она не может молиться, не должна молиться, не смеет молиться! Она не смеет взглянуть на этот образ Угодника Божия, она не в силах возвести очи на эту «усекновенную главу», которая напоминанием о преступлении налагает печать на ее уста, дерзающие шептать слова молитвы…

Все спутницы царевны были очень удивлены тем, что она поднялась с рассветом, и, никого не потревожив, с двумя постельницами своими и с десятком стрельцов пешком направилась в Сергиеву обитель, приказав сопровождавшим ее стряпчим, чтобы ее спутники и весь остальной поезд следовали бы туда же в обычное время, не спеша и не стараясь нагнать ее.

Измученная своими думами и бессонной ночью, похудевшая, побледневшая за последнее время, царевна София показалась всем своим спутникам постаревшею на пять лет, когда она вместе с ними выступила из Воздвиженского и, опираясь на посох, побрела по дороге. Непривычные к ходьбе ноги ступали неровно и нетвердо, и София, пройдя две-три версты, должна была чувствовать страшное утомление. При ее полноте нелегко было совершить десятиверстный переход до Сергиевой обители: пот катил градом с ее лица, все члены ломило от усталости; но это болезненное и томительное ощущение как бы облегчало ее внутренние страдания… И она шла и шла, не останавливаясь, шла, с трудом переводя дыхание, напрягая свои последние силы. Шла, пристально вперя очи в даль, не видя ничего кругом себя, кроме леса, подернутого легкой дымкой утреннего тумана.

Вот и часовня на дороге над простым деревянным крестом, по преданию вырубленным и водруженным руками святого Сергия. Утомленная царевна не смеет остановиться, не смеет зайти в часовню, опасаясь, что ее покинут последние силы. Старый инок, сидящий при дороге у часовни, зачерпывает в берестяный корец студеной воды из святого ключа при часовне и с поклоном подносит его царевне. В то время как она жадно пьет студеную воду, старец говорит ей ласково:

– Пеша идти изволишь, царевна? Чай, измучилась? Так тут же уж и недалечко до обители: вон и крест обительский виден!

И, вытянув сухую, желтую, старческую руку, перстом указывает ей вдали среди тумана ярко сверкающую точку.

Низко кланяется ему царевна и спешит далее – с пригорка на пригорок, от перелеска к перелеску… Вот наконец с одной из высот открывается обширная долина, вся еще закутанная белым пологом тумана, и на краю ее, на холме, зубчатые стены, башни и величавые храмы обители Св. Сергия, возносящие к небу свои позлащенные главы. Утренний ветерок доносит издали громкий и величавый благовест…

«Матерь Божия! Преподобный Сергий, Чудотворец милостивый! Сжальтесь надо мною, грешною, преступною, пошлите мне утешение в лютой скорби моей! Сохраните мне его – радость мою, свет очей моих! Пусть я одна поплачусь за все мои прегрешения – лишь бы он был перед вами и чист, и прав! Лишь бы его не коснулась карающая Десница!»

И вот, напрягая последние усилия, царевна спешит спуститься с пригорка и подходит к мосту, перекинутому через глубокий овраг под самыми стенами обители, на средине рассыпанного около нее посада.

А навстречу ей от Святых ворот отъезжает всадник, окутанный в охабень и сопровождаемый десятком конных вооруженных слуг. Завидев царевну, всадник быстро соскакивает с лошади, бросает поводья на руки слугам и спешит навстречу Софье.

– От ближнего боярина и Оберегателя, князя Василия Васильевича Голицына с грамоткой к тебе, благоверная царевна! – громко восклицает он, поднимая над головою письмо и низко кланяясь царевне. – Многолетнего тебе здравия желаю и поздравляю с победой над злочестивыми бусурманами! – весело говорит посланец, подавая письмо в руки царевне.

Но царевна уже не слышит слов его; с широко раскрытыми глазами, бледная, растерянная, она берет трепетными руками письмо, вскрывает его и поспешно, на ходу, не уменьшая шагу, пробегает строки, исписанные мудреными крюками… Потом, обращаясь к своим спутникам, с просиявшим лицом восклицает:

– Победа! Победа! Слава Богу нашему, помиловавшему нас через князя Василия Васильевича!

– Честь и слава князю Василию Васильевичу! – в один голос восклицают все спутники царевны.

– Победа, победа! – восклицает вне себя царевна, входя в Святые врата обители, забывая даже перекреститься на воротную икону и показывая издали письмо вышедшему ей навстречу игумну и братии. – Победа! Победа! Звоните в колокола, служите молебны! – еле слышно лепечет она обступившим ее инокам и в изнеможении упадает на ступени паперти, заливаясь горячими, благодарными слезами…