– Ну? Как дела, Емельян Игнатьевич? – спросил князь Василий, усаживаясь в свое любимое кресло и оглядывая стены палаты.

– Кое хорошо, а кое и совсем худо, батюшка-князь! – уклончиво отвечал Украинцев.

– Ну, говори откровенно – что хорошо и что худо? За хорошее похвалю; за худое бранить не стану, – авось либо еще и поправить можно…

– Да вот в Немецкой слободе у нас неладно! – издалека начал ловкий дьяк. – Наехал сюда неведомо отколь иноземец Квилинко Кульман, – юродивый, что ли, там или так, Божий человек, – и мутит всю слободу… С попами люторского и кальвинского закону ссору затеял и езовитам тоже поперек горла стал: все на него гору несут, потому, говорят, от него многое прение бывает и он из ихней паствы многих в свою руку гнет…

– Ну это – в Немецкой слободе! А что в Преображенском – по соседству-то творится?

– Да там-то ничего… Кажись, все тихо было… Царь Петр отрыл какое-то суденко старое в амбаре да мастера сыскал, который то суденко строил и вычинил ему… Не расстается ни с мастером, ни с этим самым суденком-то…

– Ну пусть и тешится на здоровье! А больше что?

– Из Оружейной палаты, по его приказу, еще два воза всякого оружия свезли в Преображенское… Потешных там теперь многонько… Почти что два полка. Уж им и тесно стало в Преображенском; так в Семеновское часть их поместили…

– Ну это не дело! Тут из потехи не было бы помехи… Гм!..

– Князь Борис такую там забрал силу, что всем распоряжается и все у него как по струнке ходят…

– Ну еще бы! Человек он умный!.. А каково тут у царевны с царицею?

– Да как будто ничего. Вначале-то царица было посердилась на государыню царевну и даже тетушкам царевнам Татьяне Михайловне и Анне Михайловне жаловалась, зачем, мол, она вздумала в титуле с братьями писаться – ей это даром не сойдет, у нас, мол, люди есть… Однако после-то пообошлось…

– Тут наш Федор Леонтьевич чуть не наделал всем хлопот… – решился вступить в беседу князь Алексей.

– А что ж бы такое? В чем дело? – обратился князь Василий к Украинцеву.

Украинцев рассказал о неосторожном поведении Шакловитого во время похода царевны в Преображенское и о тех мерах, которые были там приняты против стрельцов. Затем очень осторожно и уклончиво Емельян Игнатьевич сообщил Оберегателю, что к Шакловитому в последнее время и приступу нет, что он все водится с стрельцами, что приблизил к себе из них самых отчаянных головорезов, что просит у царевны разрешения вернуть из ссылки тех, которые по его же указанию были высланы из Москвы после казни князей Хованских.

Оберегатель, слушая это, нахмурил брови.

– Этому не бывать – напрасно Федор Леонтьевич и хлопочет! Я этого не допущу.

– Да то ли еще о нем рассказывают! – добавил Емельян Игнатьевич. – Иное и рассказать-то страшно… Разве что попусту болтают…

И, несмотря на эту оговорку, думный дьяк подробно сообщил князю все слухи о ссылках, о розысках и пытках, которым подвергал Шакловитый всех опасных и подозрительных ему людей, не дожидаясь на то указа государева.

Князь Василий слушал насупившись и не говоря ни слова. Украинцев не успел еще докончить своего доклада, как Кириллыч доложил, что князю принесли два письма и на одно из них ждут ответа.

Князь Алексей приотворил дверь палаты, принял письма от дворецкого и передал их отцу.

Одно из них – письмо царевны – князь пробежал глазами и положил в боковой внутренний карман; другое – четко и прекрасно писанное по-латыни – заключало в себе следующее: «Illustrissima Celsitudo![11] Если вы не уделите мне сейчас же несколько минут вашего драгоценного времени, то вы в этом жестоко раскаетесь. Тайна, которую я собираюсь вам открыть, должна быть передана вам без малейшего отлагательства. Только из глубочайшей преданности и по беспредельному уважению к вам я решаюсь тревожить вас дурными вестями в минуты, столь необходимые для вашего душевного и телесного отдыха. Д-р Ш.».

Князь Василий попросил своих собеседников удалиться из палаты и приказал позвать к себе подателя письма.

Через минуту Кириллыч ввел в палату низенького человечка в больших зеленых очках, в немецком довольно поношенном кафтане, рыжего и с длинной рыжей бородой.

– Ваша высокоименитость! – сказал по-латыни человечек, низко кланяясь князю. – Вы не изволили узнать меня, потому что я нарочно переоделся для безопасности… Но вышлите вашего слугу, и я перед вами являюсь в моем настоящем виде.

Князь Василий кивнул Кириллычу, чтобы тот удалился и притворил дверь. Когда дверь была притворена, рыжий человечек опасливо оглянулся на нее, а затем снял с себя очки, парик и накладную бороду, – и перед князем Васильем предстал в виде хорошо известного нам дохтура Шмита.

– Не удивляйтесь моему переодеванию… Если бы господин Теодор Шакловитый мог узнать, что я открою вам его тайну, мне бы не мешало запастись духовным завещанием…

В ту минуту, когда мы говорим с вами, на загородном дворе Шакловитого большое собрание… И очень, очень тайное… Он раздает сегодня последние приказания тем лицам, которые должны действовать послезавтра на площади, у соборов, в нашем московском Кремле…

– Как действовать?! Что это значит!

– Не удивляйтесь, что вам это неизвестно, illustrissimus![12] Вы только что приехали и не успели еще войти во все тайны… а господин Теодор не ожидал, что вы вернетесь так скоро, и на послезавтра, на самое празднованье Нового года, назначил коронование царевны… во что бы то ни стало!

– Вы лжете! Вы меня обманываете. Как вы смеете! – вскричал князь, вскакивая в бешенстве со своего места.

– Если я вас обманываю, – спокойно произнес иезуит, – то ведь я в ваших руках, вы можете меня выдать как клеветника тому же Шакловитому… Но в том-то и дело, что я вас не обманываю, а только хочу оберечь от неприятной неожиданности! Не забудьте, что если попытка и не удастся Шакловитому, то вас все же обвинят в соучастии с ним и даже скажут, что вы нарочно спешили в Москву, чтобы…

– Говорите, говорите скорее, объясните, что он затеял?

– Он и его приятели из стрелецких начальников сговорились нарядить на торжество человек по шестьдесят стрельцов, особенно преданных Шакловитому, из каждого полка и ко всем воротам поставить своих людей… При помощи этих молодцов Кремлин будет заперт, а царям и патриарху будет вручено прошение стрельцов о том, чтобы короновать царевну…

– А если они не захотят принять прошение?.. Не захотят читать его?..

– Тогда решено их к этому принудить, схватив Нарышкиных и князя Бориса и сменив патриарха…

– И он задумал все это выполнить с горстью стрельцов! Безмозглая башка!

– Господин Теодор человек смелый! – язвительно заметил Шмит. – Он уже давно играет своею головою.

Но князь Голицын уже не слушал его; он быстрыми шагами ходил взад и вперед по палате, обдумывая, как ему поступить, что предпринять… Потом, остановившись перед Шмитом, он сказал ему:

– Если вы мне сказали правду, то оказали большую услугу. Я ее не забуду. Но нельзя терять времени… Прощайте!

Шмит поклонился князю, быстро вздел парик, наложил бороду, надел очки и проворно выскользнул за дверь.

А князь Василий велел позвать к себе Куземку и приказал ему немедля оседлать двух коней и вывести их задами к часовне.

– Да не забудь под чекмень надеть кольчугу и прихвати с собой запас, который посподручнее…

– Без запаса по ночам не ездим, – сурово отозвался Куземка.

Затем князь Василий обратился к Кириллычу, сказал, что желает отдохнуть, и никого не приказал пускать на свою половину; а сам, прийдя в опочивальню, отпер стоявшую в углу скрыню, вынул из нее превосходную персидскую кольчугу, надел ее под опашень, сунул за пазуху кинжал, а в глубокие карманы опустил пару турецких пистолей. Затем, накинув на себя легкую бурку и прикрыв лицо башлыком, князь вернулся в шатровую палату и тихо вышел из дому знакомою нам потайною дверью.