Действительно, от дворца к церкви уже потянулось в обычном порядке ежедневное шествие: впереди царь Петр Алексеевич и за ним его свита – братья Нарышкины, Зотов, Троекуров и Прозоровский. За ними царица Наталья с маленькою дочкой и ее свита из стряпчих, боярынь, богомолиц, карликов и карлиц.

– Ну ладно, боярин! Так свидимся после обедни в комнате великой государыни… Посмотрим, что ты привез…

Боярин направился к себе, в свои покои во дворец, рядом с опочивальней государя, а князь Борис пошел в церковь и все ломал себе голову, что бы могло заставить юношу вернуться так поспешно из Москвы, тем более что он, Голицын, знал, с какою целью Нарышкин туда поехал.

В церкви все обратили внимание на то, что царь Петр Алексеевич стоял за службой как-то особенно безучастно, даже рассеянно. То он смотрел на верх иконостаса, то невпопад начинал поспешно креститься и кланяться, то заглядывал в окошко в то время, когда все кругом него крестились и кланялись. Видно было, что его мысли были где-то далеко… Оглянувшись назад и заметив стоявшего позади него Льва Кирилловича, Петр выразил удивление на лице своем и, улучив минуту, наклонился к нему и шепнул ему на ухо:

– Ну, Левушка, что я нашел… кабы ты знал!..

Наконец служба кончилась, и царь Петр так быстро повернулся к выходу, что даже позабыл взять поднесенную ему просфору. Он ухватил Льва Кирилловича за плечо и, опираясь на него, вышел из церкви.

– Как ты вчера уехал, – поспешил он сообщить Льву Кирилловичу, – я был в Измайловском и рылся там в амбарах, что около пруда. И что за диковину открыл… А ну-ка, угадай?

– Не ведаю… Ведь там амбары битком набиты всяким хламом.

– Хла-мом! Я тебе говорю – диковинку!.. Сам посуди: голландское суденко легкое, верейкою зовется, раззолочено, расписано; и вовсе не похоже на наши карбасы и шняки… Бока крутые, днище острое, все сведено в единый брус, а около кормы приделано такое… как это называется?.. чтобы ворочать судно?..

– Ну, пóтесь, что ли?

– Какая там пóтесь… Это особое такое прилажено… Да! Руль! Руль!.. И это суденко для батюшки покойного здесь по заказу делал старик один… он и теперь живет в Немецкой слободе! Так я велел его сыскать… и судно перевезти сюда на Яузу… И вот жду не дождусь, когда оно прибудет… Приходи ко мне от матушки скорее…

Последние слова царь добавил потому, что Лев Кириллович, увидев выходившую из церкви сестру-царицу, спешил к ней подойти и последовал за нею в ее покои.

– Что так скоро обернул, соколик? – ласково спросила царица, когда осталась с братом наедине. – Уж, видно, что-нибудь недаром… что-нибудь неладно? – с некоторою тревогою добавила она, заглядывая в глаза брату.

– Еще как неладно-то! Я такие вести привез, что и не приведи господи! Да только не пугайся, государыня… Нам здесь не грозит никакая опасность… Но уж зато что за дела в Москве творятся!

Лев Кириллович и руками развел.

– Что же? Что такое? Расскажи скорее!

– Нет, здесь слишком много толчется всякого люду, и уши лишние везде, куда ни обернись… А вот сейчас придет сюда наш князь Борис – тогда пойдем в твою Крестовую палату, запремся там и все обсудим… Знаю только, что надо принять меры… долее нельзя терпеть!

В это время вошел в комнату царицы князь Борис с Троекуровым, и все вслед за царицею ушли в ее Крестовую палату и заперлись в ней, поставив у дверей двоих стряпчих с приказанием никого не впускать и не подпускать к дверям. Затем царица села на стоявшую у стены лавку, а бояре ее обступили, а Лев Кириллович, понизив голос, рассказал им с большим волнением о вчерашнем похождении Ивашки Перепелки. Лев Кириллович заключил свой рассказ, обращаясь к царице:

– Воля твоя, государыня! А таких злодействий терпеть нельзя.

– Что же я могу сделать?

– Ты – государыня! Царица! Мать государя!

– Что вы скажете, бояре? – спросила Наталья Кирилловна, обращаясь к Троекурову и князю Борису.

– Страшные дела! – проговорил Троекуров. – Поосадить бы не мешало…

Князь Борис ничего не сказал и только перебирал свою густую бороду.

– Что ж ты молчишь, князь Борис Алексеевич! – обратилась к нему государыня.

– Да, правду-то молвить, я думал, что Лев Кириллыч пострашнее что-нибудь привез нам…

– Как? Это ли не страшно? Истязуют, мучат людей за то только, что были позваны к царю Петру в комнату, или за то, что у тебя побывали?..

– Что говорить! Нехороши дела, а все же нам в них путаться не след, Лев Кириллыч. Ну, положим, холоп твой все это видел и мог бы подтвердить – да не теперь нам с ними начинать! Не время – и не рука!

– Чего же ждать еще? – вспылила царица. – Чтобы сюда пришли, чтобы и здесь учинили расправу!

– Сюда они не придут, государыня. Царевна теперь не сделает ни шагу! Знает, что мы тогда клич кликнем… Ну а Шакловитому нам надо дать подурить, пока он сам себе не сломит шеи.

– Да ведь ты слышишь, князь, что люди гибнут? – почти вскричал Лев Кириллович.

– Слышу, боярин, – совершенно спокойно отвечал князь Борис, – и напрасно ты думаешь, что от тебя от первого слышу. Пропадают люди без вести – неведомо как… Вот хоть бы стольник Языков Григорий! Собрал к себе приятелей, поговорил с ними что-то громко за ужином, что, мол, «царя Петра только по имени знаем, а всем правит царевна», а на другой день ночью пришли стрельцы, забрали и его, и всех людей его, и был таков! Слышал, что и ссылают нынче и языки урезывают – без государева указа… И этих татар, что жгли, я тоже знаю; это те самые мурзы Ибраимко с Кондаралейкой, которые у нас здесь в Преображенском были и во всем нам хаживали…

– Неужели те, что невестку мою лечили травами? – перебил Троекуров.

– И царю Петру зуб заговаривали, – продолжал князь Борис. – Я слышал, что их тотчас же схватили, как только они пришли в Москву отсюда…

– И неужели же это все терпеть, сносить? – спросила Наталья Кирилловна, складывая руки и вглядываясь в лицо Бориса Алексеевича.

– До поры до времени, государыня. Да и вступиться-то нельзя – ведь с челобитною никто к нам нейдет? А самим ввязываться в дело и розыски начинать – избави боже! Мы же окажемся в виновных. И так изволишь знать, государыня, что на меня да вот на Льва Кириллыча давно уж зубы точат царевнины прислужники? Да к тому же есть у меня и поважнее вести, Лев Кириллыч!

Все переглянулись между собою и затем обратились к князю Борису, приготовляясь его слушать.

– Шакловитый похвалялся патриаршему ризничему Акинфию, что у него под Новодевичьим печатают приезжие черкасы какую-то персону царевнину – и будто бы на той персоне она изображена с венцом на голове, со скипетром и с державой. Да слышал, что такие же персоны и за море отправлены печатать… Ясно, что это неспроста… Давно уже ходит слух такой, что она сбирается соцарствовать братьям, венчаться думает, как и они же, на царство… И будто уж и челобитная готова от стрельцов и ото всех людей московских… Вот это точно страшно!

Все внутренно соглашались со взглядом князя Бориса и молчали. Он это понял и продолжал:

– Да! Этого нельзя дозволить… Смута может произойти великая! И мы должны держаться настороже и наготове. И я бы думал, государыня, что, ни в какие дела не впутываясь, нам надо покамест в стороне держаться, как будто ничего не видим и не знаем, а вот не мешало бы подумать, как здесь пооберечь себя…

– Да разве же мы здесь не безопасны? – тревожно спросила царица.

– Безопасней, чем в Москве; но все же надо помнить, что у нас едва ли наберется, со всеми слугами и с конюхами потешными, один полк. А у царевны их двадцать…

– Но как же быть, по-твоему?

– Да я бы думал, что нужно нам сюда затребовать побольше пушек – будто бы для огненной потехи и для пальбы во время именин царя Петра Алексеевича, а потом и клич кликнуть – звать охотников в потешные к царю; да обучить их, да составить и другой полк. Там не спохватятся, что это нам в защиту, и все смеяться будут – все будут думать, что царь Петр еще дитя и тешиться изволит… И пусть их думают! А с будущего года… надо царю Петру почаще бывать в Москве и с нами в думе заседать, и в управление понемногу вступаться… Напоминать, что он есть царь!