– Сказать по правде, слышал я еще, будто и тебя отец Сильвестрий свел с этими людьми, и ты с ними тоже часто видишься и даже у себя их принимаешь и угощаешь?

Шакловитый сверкнул глазами, как лезвием ножа, и, стараясь улыбнуться, проговорил не без смущения:

– Людей послушай, так всего наскажут! Сильвестрий не сводил меня ни с Цыклером, ни с другими полковниками стрелецкими, а сам я с ними стал сходиться и чаще видеться… затем, что…

– Затем, что думаешь – не пригодятся ли они царевне? – спокойно добавил князь Василий.

Шакловитый нахмурил брови и, опустив глаза, проговорил нерешительно:

– А разве ты сам, князь Василий Васильевич, думаешь, что мы без них сумеем обойтись?

– Не только думаю, но твердо верю в то, что царевна утвердится на престоле не кровью, не насилием, а мудростью, как истинная София. Не забудь, что мы уже поднимали Землю на стрельцов и сбили им рога! Так разве же не сумеют и другие сделать то же?

Шакловитый отвечал сумрачным молчанием.

– И уж если пошло на правду, – продолжал князь Василий, – так я тебе скажу, Федор Леонтьевич, что эти замыслы нужно бросить. Оставь, не шевели стрельцов – не поднимай их! Против этой силы найдутся силы еще и не такие… Надо всех заставить верить, что никто, кроме царевны, не управится с Землею, не снесет всей тяготы правления, не сумеет вcex примирить и успокоить и оградить от всяких зол и внутри и вне, а потому и следует ей братьям соцарствовать. Пусть каждый получит равное участие в правлении – София все же будет преобладать и, правя за себя и за царя Ивана, не даст воли царю Петру и всем, кто за его спиною хоронится. А тогда, конечно, и бояре, и патриарх – все будут за нее… И только этим мирным путем мы можем дело довести благополучно до цели. А прежними путями теперь уж не дойдешь, Федор Леонтьевич! И я прошу тебя и заклинаю оставить всякий помысел об этом: дай мне слово, что ничего не предпримешь до возвращения моего, что ничего не сделаешь, не совещавшись со мной!

– Помилуй, князь! Да что же я смею делать без тебя? И помыслов не может быть… Я только думал, что не мешает заручиться на всякий случай…

– Заручиться можешь. Но поднимать, мутить стрельцов не думай. Знай, что в этом я был бы первый враг тебе, Федор Леонтьевич! И мудрено ли силой взять? Нет, ты умом возьми! Сумей перехитрить врага, сумей заставить в тебе нуждаться!

– Хорошо бы, князь, кабы и всех врагов можно было умом одолеть, – лукаво заметил Шакловитый. – Да ты и сам, чай, разумеешь, что не со всеми так легко поладить?

– Пусть так! Но не спеши хвататься за нож: все дело можешь загубить. Дай справиться с татарами… А как вернемся мы с победой, как будет в наших руках вся сила воинская и все начальные люди из рук царевны будут ожидать наград и милостей, – тогда как раз настанет время завести речь и о венчании царевны. Так ли?

– Конечно, так, князь Василий Васильевич. И как ты порешил, пусть так и будет! Гряди в славу Божию на общего врага. Дозволь мне осушить чару во здравие твое и пожелать тебе счастливого пути и беспрепятственного возвращения в Москву!

И он, поднявшись с места с кубком в руках, поклонился князю Василию и, разом осушив свой кубок, поставил его на стол.

Как раз в это время вошел в палату Кириллыч и с низким поклоном подал князю письмо, запечатанное маленькою черною печатью, слишком хорошо ему знакомою. Князь быстро вскрыл письмо и, пробежав его глазами, спросил Кириллыча:

– А кто принес письмо?

– Старик какой-то.

– Пусть обождет; я скоро позову ею. Он будет мне нужен.

Кириллыч направился к дверям, чтобы исполнить приказание князя, а Шакловитый взялся за шапку и стал откланиваться. Князь не удерживал его, и только что остался один, как снова развернул письмо и стал его внимательно читать, вдумываясь в каждое слово. Царевна известным ему крюком писала следующее: «Свет мой, братец Васенька! Как к тебе сия моя грамотка дойдет, прикажи послать к себе того посылыцика, который ту грамотку подаст. Буде ты свою судьбу знать хочешь, он тебе ее как по книге расскажет. По сем, здравствуй, мой свет, на веки неисчетные».

Перечитавши письмо, князь приказал позвать к себе подателя его.

Через несколько минут Кириллыч ввел в палату какого-то старца в темной свитке, который, переступив порог, отвесил низкий поклон и молча стал у дверей. Князь Василий сделал Кириллычу знак рукою, и тот, выйдя из комнаты, припер за собою дверь.

Тогда Оберегатель взглянул на старца и с удивлением заметил, что тот смело и пристально смотрит на него своими большими темными очами. И князю Василию вдруг стало жутко от этого сильного, острого, прямо на него направленного взгляда. Чтобы не выказать этого неприятного чувства, князь поднялся со своего места и прошелся взад и вперед по палате. Но даже и в то время, когда он поворачивался к старику спиною, он ощущал на себе тот же взгляд, испытывал ту же обаятельную его силу.

– Кто ты? – спросил наконец князь Василий, быстро обернувшись и подходя к старику.

– От благоверной государыни царевны прислан к твоей милости. Зовут меня Митькой Силиным, а кормлюсь я от знахарского мастерства.

– От болезней лечишь – наговором или травами какими?

– И травами, и всяко лечим. Как придется.

– И гадать умеешь?

– И гадаем – и на бобах, и на воде, и по ладони смотрим, кому что суждено…

– Ну, посмотри мне на ладонь, скажи, что ты увидишь?

Старик положил белую, красивую, выхоленную руку князя на свою корявую и морщинистую руку, внимательно всмотрелся в линии его ладони, потом насупил брови, соображая что-то про себя, и сказал:

– Многолетен ты будешь, князь… доживешь до глубокой старости, а много горя увидишь – жизнь твоя неспокойная будет. Вот одна напасть, а вот другая… – продолжал старик, указывая пальцем на пересечения и скрещивания побочных линий ладони с главною линией жизни. – И до конца жизни в любви и согласии с женою проживешь. Видишь, как эти рытвины сошлись да сойдясь-то протянулись.

Князь Василий недоверчиво взглянул на колдуна и подумал про себя: «Много ты знаешь, старый плут!»

Старик понял значение взгляда, брошенного Оберегателем, и как бы в ответ на этот взгляд проговорил сквозь зубы:

– Теперь-то, может, ты и чужбинку любишь, боярин; ну а ведь сам, чай, знаешь поговорку: «К костям мясо слаще, под старость – жена милее».

– Ну а еще что скажешь? – перебил его князь Василий, стараясь скрыть впечатление, произведенное на него неожиданным замечанием Митьки.

– По ладони я тебе больше ничего не могу сказать; а если правду-то молвить, так я о тебе и многое знаю, да говорить не смею.

– Говори все, что знаешь. Не бойся – я тебе приказываю.

– Приказываешь? – лукаво прищурившись, переспросил старик. – Нам приказывать никто не волен. Царевна посильнее тебя будет, а и та меня просит да жалует! Так вот, коли я сказал тебе, князь-батюшка что говорить не смею, так не из боязни перед твоею силою и властью, а потому, что огорчить тебя не хочется.

– Огорчить?! Уж ты, смотри, не очень ли высоко нос дерешь! Немало я видал на своем веку, как вашего брата батожьем бьют да в срубах на Болоте сожигают.

– Это точно, князь! Нас и пытать, и жечь можно; ну а силы-то нашей ни пыткой, ни огнем перевести нельзя. И сила наша немалая: за многие версты по ветру мы и порчу посылаем, и присухи наводим, и душою мутим… Сам небось изволил пробовать, каковы коренья-то бывают, которые для прилюбления в яства кладут? Хе, хе, хе!

– Что ты бредишь такое – кто тебе наболтал об этих кореньях? С чего ты взял?.. – быстро отозвался князь Василий, невольно меняясь в лице и стараясь казаться спокойным.

– Никто ничего не наболтал мне, я это сам узнал, князь! – многозначительно отвечал старик. – И ты не гневайся и не стращай меня, коли я что и не так скажу. Не ко вреду тебе, а к твоей же пользе я о тебе гадал, по приказу государыни-царевны. И не нашею силою прознал я то, что с тобою сбудется. Что знаю, то и скажу без утайки, без обману!