При этих словах парень сжался, втянул голову в плечи. Выронил ложку, замер.

– Да не боись, – вздохнул дед Степан. – А то мы не знаем, кто ты такой есть. С ямы ты немецкой, за леском которая. Как нагнали вас, пленных, землю-то болотную копать, так в той землице вы и осталися… Эх, жизнь ваша солдатская. Забреют – не спросят, куда пошлют – не скажут, а помрете – так и не вспомнит никто.

Парень медленно поднял голову, оглядел нерешительно сидящих вокруг стариков. Но те, как один, смотрели сочувственно. Вздыхали. Одна старушка утерла концом платка набежавшую слезинку.

– Все мы знаем, – кивнул Степан. – Как не знать – сами, чай, в этой землице сколько уж лет лежим. Мы вот с Марьей – так почитай три века. И прочие все – кто век, кто два. А Мерява-то наша – так страшно сказать, лет тыщу, а то и поболе. С самых, значит, исконных веков, от старых родителей.

Он подтолкнул парня коленкой в спину.

– Ты лопай давай, не жмись. Думаешь, поди – вот они меня кормят, а я, может, внуков их на войне стрелил… Хотя куда тебе, небось и стрелить-то не успел, как взяли. Молоко-то на губах не обсохло… А все одно – и тебя забывать не годится. Забудешь так-то всё, что было – а там, глядишь, и наши внуки сами погонят кого, али их погонят, в чужие земли народ убивать. Так и будут люди друг дружку колошматить да в чужой землице бросать. Всегда оно так, когда забывают.

– Внуки-то нынче и нас позабыли, – тяжко вздохнул дед Кузьма.

– По весне не кличут, не кормят!

– Не греют!

– Деревни позаброшенные стоят!

– Тропинки лесом позарастали!

– А твой-то хутор, Кузьма, развалился совсем, уже и следов не осталось!

Горькие голоса стариков разносились эхом по майскому лесу. Издалека им отвечала кукушка.

– Эх, меряне, – вздохнула Мерява. – А мне-то было каково, когда вы и язык свой забывать начали? И рощи дубовые позабросили, ельником они позарастали? И на озере Святом, да Белом, да Черном, только сети на рыбу ставили?

Старики пригорюнились. А Мерява махнула рукой в змеиных браслетах, взъерошила парню светлые грязные волосы, перепачканные торфом.

– Ешь со всеми, не бойся. Наша земля всех принимает. Всем покой дает и заново рождает. Вся земля из болот родилась…

Снова пошел по кругу кувшин, и зяблик запорхал с елки на рябину, с рябины на березу, на осинку – закружил свое кольцо из песен.

В ельнике послышался скрип и дребезжание – будто ехала там несмазанная телега, а сзади нее болталось пустое ведро. Да только откуда в непролазном ельнике взяться телеге?

Старики удивленно оглянулись. Даже парень в шинели оторвался от котла.

А на поляну, жмурясь от яркого утреннего солнца, вышел худой человек в темно-зеленой куртке и резиновых сапогах. Был он немолод, с интеллигентной седоватой бородкой, в которой пробивалась седина. Одной рукой пришедший волок за собой ржавый искореженный велосипед, другой – все поправлял на носу разбитые очки с погнутой дужкой.

Он смущенно оглядел поляну, кашлянул.

– Добрый день. Простите, я… кажется, не вовремя?

– Куда как вовремя! – радостно заорал дед Степан – так, что даже зяблик шарахнулся в сторону. – Как раз к котлу подоспел, ко всему честному обчеству! А я-то все гадаю – чьи это косточки в Блудовом овраге третий год лежат, с лисапедом вместе? Глянь-ко, и лисапед с собой притащил! Зачем он тебе, мил человек? Проку-то от него уж никакого!

– Хм, – вновь пришедший растерянно оглянулся на ржавый велосипед, будто и сам впервые его увидел. – Я, знаете, как-то… Привык… Как же без велосипеда?

– Да бросай ты ржу эту, кому говорят! Садись чин по чину за угощение! Голодный небось, а?

Этот гость не заставил себя долго упрашивать. Аккуратно положив велосипед на землю, под елочки, он подошел к свободному месту, смахнул с елового ствола что-то невидимое, уселся. Достал из кармана складную туристическую ложку.

– Спасибо, вы очень добры. Признаться, я действительно… Хм… Разрешите представиться: профессор Меркулов. Преподаю математику. То есть преподавал… Хм… Поехал, знаете ли, осенью за грибами…

– Это на лисапеде-то? – удивленно-насмешливо присвистнул дед Степан. – По нашим-то лесам да буеракам?

– Я, знаете, как-то… Привык… – все тем же растерянным тоном ответил профессор, оглядываясь на велосипед.

– Эх, городские, ничему-то вас жизнь не учит, – махнул рукой дед Степан. – Да и смертушка тоже. Что ж тебя все три года не кормил-то никто? Вишь, исхудал. И не искали даже – не припомню я, чтобы про лисапедчика кто в лесу говорил да по оврагам лазил. Али у тебя, как у него вот, – он кивнул в сторону парня, – никого и родных-то нет? Не на чужой ведь земле, на своей…

– Родные-то есть, – вздохнул профессор. – Жена, сыновья. Уже взрослые. Только, знаете… – он замялся. – Я ведь виделся с ними… После того, как… Вы, наверное, понимаете…

– Чего ж тут не понять, – кивнул дед Степан, а вслед за ним и все старики согласно закивали головами. – После смертушки-то душа сорок дён по родным местам летает, все видит, всем знаки подает. Так что с семьей-то твоей? Неужто ты им знак какой подать не мог – где, значит, искать то тебя?

– Понимаете, – профессор потупился, – когда я пришел… То есть прилетел… Одним словом… Они обсуждали только, как теперь делить квартиру и дачу, – последние слова он произнес совсем тихим, каким-то убитым шепотом. – Как поскорее получить свидетельство о смерти. Чтобы без лишних проволочек. Как… Одним словом, я не решился напомнить им о себе…

– Ясное дело, – кашлянул в кулак дед Кузьма. – Вот так и на соседнем хуторе мужик один в лесу заплутал. Плутал, плутал, потом к людям вышел, они ему до хутора добраться помогли. А там уже брательники его да сыновья наследство делят. Сидят, водку жрут, о нем и не вспоминают. Такая родня – хуже врагов. С врагами-то хоть понятно, кто они есть и когда им в морду кулаком отвесить, чтоб не лезли. А эти тебя под шумок и сожрут без соли.

Профессор сгорбился, ковырял осторожно ложкой в котле. Кто-то из стариков протянул ему кувшин, и гость жадно из него отхлебнул.

– Что ж ты, мил человек, – вздохнул дед Степан, – делать теперь собираешься? Нешто так и останешься в овраге лежать? Мы-то все по домам. Хоть и забыли нас теперь внуки, а все ж честь по чести в домовине похоронили, у деревни родной. А тебе-то, бездомному – тоскливо небось, бесприютно? Чего тебе тут выжидать?

– А что, есть другие варианты? – удивленно вскинул профессор глаза, пытаясь рассмотреть лицо Степана сквозь разбитые очки – шутит или нет?

– А это ты вот ее спроси, – Степан кивнул на Меряву. – Бабу Меряву-то нашу. Она из нас одна этакими делами ведает.

Звякнули подвески – Мерява, подавшись вперед, всматривалась в профессора.

– Не дожил ты, – сказала она задумчиво. – И когда жил – не жил. Многое у тебя было – да тебя самого и не было. Тебе бы снова родиться. Жизнь свою непрожитую вывести в мир, как при твореньи задумано.

– То есть… как? – поперхнулся профессор. – Заново?

Мерява кивнула.

– Много в мире таких семей, кто хочет детей, зовет их – а они не приходят. Один род их ведает, почему. Таким людям ты радость можешь дать, род их продолжить, в старости обогреть. И сам в их роду начать все сначала. Дожить недожитое и приумножить.

Профессор сглотнул, посмотрел почему-то на свои руки – так, будто видел их впервые.

– Вы знаете, в юности я мечтал… Но я… Каким же образом… То есть каков метод… Тьфу, какую чепуху я несу…

– А это уж моя забота, – улыбнулась Мерява. – На то я Мерява – Мирская Мать. Так давно в здешнюю землю легла, что и сама землей стала. И язык мой, и имя мое забылись, и стала я просто Мерявой – всем здешним людям матерью. Кто ко мне с добром придет и матерью назовет – тот заново в мир прийти сможет, жизнь свою начать сызнова. Лучше прежнего.

– Но как же… – профессор растерянно оглядел стариков. – Если так можно – почему же вы все не вернулись в мир?

– Некогда нам по миру-то разгуливать, – ворчливо отозвался дед Кузьма. – У нас дело есть: внуков ждать, деревни свои да хутора хранить. А ну как вернутся?