По ночам, в тишине и безлюдье, они просыпаются – и встают над городом тени древних елей, берез и сосен, колышутся многоэтажки, будто лесные кроны. И белые предки-родители плывут между них в лунных и звездных лодках, всматриваются в воды туманной реки – как-то живут там, на дне ее, потомки? Не зовут ли на помощь из глубины лебедиными голосами?

К концу ноября кантеле было готово.

Юрий Михайлович натянул на еловую деку струны с бронзовой оплеткой, покрутил деревянные колки, настраивая, положил на колени, провел осторожно по струнам рукой – от себя, на себя – что-то получилось?

Кантеле отозвалось, запело, закурлыкало – лунным, лесным, ни на что не похожим голосом. Голосом, что родился в далеких северных чащах, странствовал по холодным рекам, а после уснул на полтораста лет, набирая силу – и вот теперь пробудился, закачался в долбленой лодке на струнных волнах.

Юрий Михайлович, сам не зная почему, беззвучно заплакал. За окном, в ночной тишине, сыпался на город первый снег.

…Все долгие зимние ночи Юрий Михайлович учился играть на кантеле. Он скрывал это ото всех – друзей-мастеров, учеников, заказчиков – потому что боялся увидеть насмешку в чьей-нибудь ухмылке, в сощуренных глазах. «Примитивный инструмент!» А для него кантеле не было примитивным. Он, пожалуй, и вовсе не думал о том – простой это инструмент или сложный. Это была его лодка – и он плыл на ней, куда глаза глядят. По зимним большим снегам, к Большой Медведице, в детство.

В конце марта, когда снег уже почти стаял – весна в том году выдалась дружная – и небо по вечерам уже не чернело, а наливалось будоражащей свежей синевой – Юрия Михайловича неудержимо потянуло в лес.

Но времени, как всегда, не хватало – и в одну из ночей, когда зов леса стал нестерпимым, Юрий Михайлович подхватил кантеле и отправился в сквер – на пруды.

Этот район новостроек когда-то возводили с размахом, почти не экономя площадь – и потому протекавшую здесь реку Синьгу не закатали в бетонные трубы, а лишь перегородили кое-где мостиками и небольшими плотинами, так что посреди многоэтажек появились Синие пруды. По берегам прудов густо росли кусты сирени, в них майскими ночами пели соловьи. Горожане любили гулять здесь целыми семьями – но сейчас, прохладной мартовской ночью, на прудах никого не должно было быть. От многоэтажек пруды отделяла широкая полоса деревьев, кустов и проезжей дороги, так что и Юрий Михайлович не боялся нарушить ничей покой.

У самого дальнего пруда скамеек не было – и Юрий Михайлович, оглядевшись, присел на широкий еловый пень. Пень был очень старым, потемневшим от времени, трещины змеились по нему. Должно быть, эта ель росла здесь еще до новостроек.

Юрий Михайлович положил кантеле на колени, вздохнул всей грудью мартовский талый воздух и занес руки над струнами…

Он играл, может быть, еще неумело – но сейчас не думал об этом. Перед глазами стояли Волчина, ельник, золотые кувшинки полузабытого детства.

Помнится, бабушка рассказывала ему сказку про ель с золотой вершиной, про кукушку с золотой грудкой, поющую на ветвях: о том, что было, что есть, чему быть предстоит. Именно там, на вершине ели, сиял Дедов гвоздь…

И тогда он увидел ее. Бабушку.

Она вышла словно из ниоткуда – белая, лунная, сотканная из тумана. Но это была она – Юрий Михайлович точно знал.

Бабушка улыбнулась ему. Он не видел ее лица, но почувствовал – улыбнулась.

«Бабушка, ты откуда? Ты же… умерла. В Березне».

Он не раскрывал рта – струны сказали все за него.

«Я всегда с тобой, внучек. Просто ты позабыл. Да и не только я – вот посмотри, что будет».

И Юрий Михайлович увидел. Словно из ниоткуда, потянулась к нему нескончаемая вереница белых людей – молодых, старых, мужчин, женщин в лунных серебристых одеждах. Они проходили по одному, улыбались ему, кланялись, что-то повязывали над его головой.

«Они все – мертвые», понял он. «Белые родители. Такие же, как и бабушка».

Но страха не было. Напротив – пришедшие будто укрывали его белыми лебедиными крыльями, и становилось так хорошо, радостно и спокойно, как не бывало очень давно. Пожалуй, с самого детства.

Кого-то из них он узнавал – вот прадед со строгим лицом, и рядом с ним молодая женщина – должно быть, прабабушка. Она умерла задолго до рождения правнука. Другие были ему незнакомы – но и от них плескались волны чего-то ласкового, будто воды Волчины в далеком детстве. Они все желали ему добра. И были за что-то ему благодарны.

Но что это все они повязывают? И куда?

Только теперь он заметил, что над ним вздымает широкие лапы огромная мощная ель. Должно быть, та самая, на пеньке от которой он только что сидел.

Только что? А где же он сейчас?

Не переставая играть, Юрий Михайлович огляделся, прислушался – и понял вдруг: это он сам стал – елью. Той самой елью с золотой вершиной, из бабушкиных сказок. Корни его глубоко ушли в землю – и, опираясь на эти корни, он играл, и покачивал мощными ветвями, и чувствовал, как соки земные бегут по стволу, наполняют силой тело. И ему так хотелось поделиться мощью своей с людьми – что кантеле в его руках запело еще чудеснее, изливаясь, словно родник.

«Здесь был источник с целебной водой. И великая ель-хозяйка. Люди издалека приходили – по ночам, вот как сейчас, чтобы никто не помешал».

«А теперь ничего не осталось?»

«Теперь – остался ты».

Белые люди шли, и шли, и улыбались, и кланялись, и каждый повязывал на еловые ветви белый лоскуток тумана. А потом нагибался – и оставлял у ног-корней то ли золотую монету, то ли медную рыбью чешуйку. Или, может быть, звезду?

«Только играть не переставай…»

Юрий Михайлович, ставший елью, кивал золотой вершиной, и играл, и Дедов гвоздь светился в синеющем мартовском небе. Откуда-то издалека доносилось звонкое курлыканье – стаи лебедей возвращались с весной на север.

…Он и не подумал, конечно, собрать те монеты-звезды, что принесли люди в белых одеждах к его корням. Только поутру на следующий день снова сходил на это место. Возле широкого черного пня золотой россыпью цвела мать-и-мачеха – первая в этом году. Юрию Михайловичу показалось, что она очень похожа на Большую Медведицу.

Солнечный лосенок наклонился к россыпи мать-и-мачехи у корней древнего елового пня, шумно втянул воздух, фыркнул. Цветы пахли Небесной Лосихой, что скачет по небу каждую ночь. Пахли матерью. Может быть, это ее ночные следы? Или капли ее молока? Лосенок не знал. Он был дневным существом, и каждый вечер после заката возвращался на небо, чтобы заснуть до утра среди материнских звезд, будто в утробе. А с первыми рассветными лучами – вновь пуститься вскачь по городским крышам, трамвайным рельсам, по скверам и паркам, по хрустальным мартовским лужам, выбивая копытами солнечные искры.

Лосенок иногда жалел, что не родился обычным лосем и не может, как они, бродить по торфяным болотам, дышать влажными мхами, хрупать первые майские ландыши и строчки. А когда у него вырастут настоящие рога, он сражался бы с волками и даже медведями! На солнечных лосей ведь никто не нападает. А иногда так хочется подраться.

Ничего, говорила мама. Зато обычные лоси могут жить только в лесу. А ты – где угодно. Даже в самом большом городе. И с крыши самого высокого здания – видеть весь мир, далеко-далеко. Ведь если не ты – кто же тогда в городах будет лосем?

Прошлой осенью у него отросли первые рога. Еще не настоящие, а шильца. Два острых прямых отростка. Рога смешно торчали из головы почти всю зиму, и лосенок очень их стеснялся. Но и гордился – раз есть шильца, будут и настоящие рога. Широкие, лопатой, со многими отростками. А пока – шильца означают, что он уже не детеныш. Почти совсем взрослый. И ему можно доверить что-то серьезное.

Вот как сегодня.

Лосенок мотнул горбоносой головой, оттолкнулся копытами – и поскакал ввысь по золотым рассветным лучам. Город еще спал в розоватой утренней дымке, лишь редкие машины сверкали стеклами на мокром шоссе, да первые проснувшиеся дворники сгребали на обочины последние остатки серых мартовских сугробов.