Асия всегда созерцала небо; даже тогда, когда ее умелые руки делали привычную работу, носили воду, готовили еду в медном казане рядом с домом, она даже что-то отвечала брату, но всего этого обыденного, как будто, и не было, девушка видела только голубую высь с быстрыми белыми облаками. И только на западе, так некстати, появилась лохматая черная тучка, она была столь несуразна и так чужда безмятежной лазури, что не хотелось ее замечать. Но это черное небесное пятно разрасталось, увеличивалось, притягивая к себе светлых спутниц и окрашивая их в темные цвета, и, наконец, затянуло пол горизонта, накрыв и заходящее солнце – ночь наступила быстро.

Ночью девятиметровые волны накатывались на Западное побережье Тавриды, сметая все на своем пути. Утром стало ясно, что от деревянной сторожевой башни, той, что была недалеко от воды, не осталось и следа. Бушующая стихия затопила дороги, ведущие в Керкинитиду и Херсонес, морской прилив подступил к самому подножью холма. На самом же возвышении ветер был столь сильным, что опасно было выходить из домов. В то утро жители Птэхрама опасались выпускать овец и коз из сараев, женщины и дети с охапками хвороста выбирали место, где можно разжечь костер. Порывы ветра рвали пламя на лоскуты, уцелел лишь один огонь с юго-восточной стороны, в низине за холмом – здесь и сосредоточилась женская половина селения.

Когда стал стихать ветер, примчался Олгасий в своем великолепном, бордового цвета с янтарной отделкой, теплом, запахивающемся кафтане, который (кто бы мог подумать), может давать столько тепла и, как жаркая печка, согревать закутавшихся в него двоих влюбленных. Они стояли на каменных тумбах, служащих разграничительными знаками между селением и пшеничными полями, беспорядочно чередующими в непогоду все оттенки коричневого цвета, начиная от почти черного до желтого, и смотрели на море. Непроглядное серое небо над ними на горизонте стало проясняться, разделяясь на черно-синих небесных увальней, висящих неподвижно, и бело-медовых ловкачей – облачков, непрестанно меняющих свою форму и местоположение. Все вместе, они создавали сюрреалистическую картину, неустойчивую от нагромождения подвижных сказочных облаков и туч, рисующих будущие события предстоящей бурной жизни молодых людей. Молодые скифы, любующиеся широкой панорамой, не ведают, что в ближайшие дни этим происшествиям суждено начать сбываться.

Юноша не подозревает, как быстро небесные кони, несущие фантастических всадников в шлемах, сойдут на землю, наполняться плотью и кровью, принимая облик живых персонажей. Теперь, как и в детские годы, Олгасий наблюдает, как уходят в походы скифские воины, и многие из них возвращаются с богатой добычей, некоторые не приходят назад вовсе.

Когда ему исполнилось семнадцать, сильная власть скифов в Тавриде начинала клониться к своему закату, но их ойкумена* пока еще процветала.

С ранней весны возле одноэтажных домов селения, крытых простым камышом, когда бурно кипела работа по уборке навоза, зимнего мусора, чистке кошар и конюшен, появлялся княжеский военный начальник Птэхрама и набирал молодых скифов для пополнения войска Скилура, защищавшего интересы сколотов в низовьях Борисфена*, Ольвии и Добрудже.* Молодой Олгасий – высокий юноша, с крепкой, стройной фигурой привлек внимание опытного воина. Одним из первых он зачисляет юного скифа в новый отряд, который пополнит элитные воинские части царя, где кроме военного дела: искусству сражаться на мечах, борьбы, метанию камней, обучают также греческой грамоте. Отец Олгасия, служивший в войске Аргота, горячо одобряет решение сына, который торопиться в поход, ему грустно из-за того, что он покидает родные места и Асию, а радостно потому, что совсем скоро юный скиф окажется в Новом городе и увидит самого царя Скилура.

Саклаб

Если в природе существует закон, а он существует,

и если он установлен Богом, то праведный человек

не будет пытаться изменять добрые события, ибо

этакое желание эгоистично..

Аполлоний Тианский

Если согласиться с общепринятым взглядом на Малую Скифию того времени, как страну оседлых скифов, которые перешли от кочевого образа жизни, в основном, к хлебопашеству, то самым завзятым крестьянином Птэхрама можно считать Саклаба. Не раз, участвуя в походах Иданта* и Аргота* за реку Танаис*, он был ни единожды ранен в боях с сарматами, потом с танаитами, всякий раз поправлялся. Но после последнего увечья уже не мог быть воином, взял несколько наделов в гиппиконе*от кромки воды напротив моря вдоль дороги, ведущей в Керкинитиду, где, как и другие скифы на соседских полях, стал сеять пшеницу и просо, завел небольшое хозяйство из кур, овец и одной лошадки.

Ветер в тот день и ту ночь был таким неистовым, что от его порывов снесло несколько тростниковых крыш над скифскими домами, в воздухе летали сучья деревьев, иногда порывы поднимали столько грязи, что на несколько мгновений за поваленными деревянными заборами, вокруг селения вырастали новоявленные серо-коричневые стены из песка и пыли. Замешкавшийся жеребенок был поднят в воздух и опущен на землю только возле сторожевой башни. Саклаб предусмотрительно, раньше обычного закончил свои дела, и теперь сидит возле очага и смотрит на дымящиеся лепешки овечьего помета, тепло от которых быстро выдувается наружу, слабо согревая маленькую комнату с низким, неровным потолком. Он так привык к свисту и завыванию стихии, что, кажется, не замечает того, что вместе с шумом ветра в комнату ворвалось живое существо, и теперь оно хозяйничает, передвигая предметы, и с разной силой дует в затылок и спину Саклаба. Буря напоминает о ненадежности любой стены, отгораживающей человека от внешнего мира. Задремав, он не замечает, как среди привычных звуков урагана появляются стуки, напоминающие несмелые удары в дверь. Скиф вскидывает лохматую уставшую голову, проверяет, место на пояснице, где он держит большой железный нож и, отодвинув засов, распахивает створку.

Перед ним в темноте стоит невысокая фигура косматого человека в лохмотьях, босого, одна только грязная кожаная безрукавка, свободно висящая на костлявом теле, может служить для защиты и согревания этого измотанного тела. Не человек – осколок человеческого создания. Видно, что путник не просто голоден, он истощен до крайней степени, избит превратностями долгих странствований и в ночных сумерках напоминает дикого дрожащего полу-зверя, которого долго гнали, пока не загнали почти до смерти.

Саклаб не только удивлен, он смущен и растерян.

– Беглый раб или отчаявшийся человек, пустившийся в бесплодные странствования? Нет, все-таки бежавший раб, – этот короткий диалог с самим собой мгновенно проносится в голове скифа.

Первым его движением было желание прогнать незнакомца – как знать, какую беду может принести в дом этот потерянный человек; но что-то загадочное таится в облике пришельца и вызывает сочувствие. Селянин видит, вернее, он ощущает своим сердцем, что откажи он сейчас несчастному в помощи, и тот погибнет, так явно проступают цепкие крылья смерти за его спиной. Подзабытый закон степи саков – умри, но помоги путнику, просыпается в глубинах скифской души:

– Входи, – коротко молвит он, понимая, что необычному страннику нужна скорая помощь.

В это время из другой комнаты, выходящей, как и помещение Саклаба, во внутренний дворик выглядывает девочка, лет одиннадцати – двенадцати, большеглазая, темноволосая, с открытым и добрым выражением лица, настолько похожая на хозяина дома, что в ней сразу можно узнать его дочь.

– Принеси молока с хлебом, пшенную кашу, что осталась в очаге, не забудь! – командует он, и девочка быстро исчезает, оставив приоткрытой дверь, из-за которой плач грудного ребенка достигает ушей странника.

От этих звуков он, кажется, еще больше обескуражен, но настолько слаб, что ничего не говорит вразумительного, только «Слава Папайю» можно разобрать среди его тихого мычания. Саклаб устраивает путника на подстилку из соломы рядом с очагом, наливает в глиняную чашу молоко из кувшина, который принесла девочка, в другую емкость набирает горячей воды и приказывает беглецу вначале пить ее.