При этом в австралийских мифологиях параллелей с Африкой намного меньше, чем в мифологиях индо-тихоокеанского фронта Азии. В Австралии вообще мало широко представленных на других континентах мотивов, хотя большая близость австралийских мифологий к индо-тихоокеанским, нежели к континентально-евразийским, сомнений не вызывает. Подобная ситуация опять-таки ожидаема, раз австралийские популяции рано отделились от остальных. Очень похоже, что на момент этого отделения устойчивые элементы устных повествований еще только формировались, а к моменту второй миграции (38-24 тыс. л.н.) их стало больше. Речь при этом идет о развитии именно фольклора и мифологии, а не языка, необходимого для их передачи. Язык почти наверняка возник раньше, поскольку уже у самых ранних сапиенсов имелись такие анатомические особенности, которые иначе, как существованием членораздельной речи, объяснить невозможно [Бурлак 2011: 313].

Другая коррекция гипотезы об африканском происхождении сапиенсов касается возможного раннего проникновения сапиенсов в пределы Аравии и даже Южной Азии [Petraglia 2010]. Речь идет о группах, чьи останки давно известны по находкам в Израиле в гротах Схул и Кафзех. Оставили или нет эти люди свой след в генах и тем более в культуре более позднего населения Евразии, пока не ясно.

Ареальная приуроченность двух основных комплексов мотивов мировой мифологии — континентально-евразийского, или бореального, и индо-тихоокеанского, или аустрального [Васильев и др. 2009: 68—71] — может навести на мысль об их ландшафтноклиматической обусловленности. Первый комплекс в основном характерен для северных областей ойкумены, второй — для южных. Однако зависимость содержания фольклорно-мифологических текстов от природной среды не кажется вероятной. Подавляющее большинство мотивов к климату и ландшафту не имеет отношения. Трудно понять, каким образом наличие выраженного холодного сезона могло привести к появлению историй о герое, спасшем птенцов могучей птицы, а отсутствие такового — к представлению об ответственности Месяца за смертную природу людей. Кроме того, процент аустральных и бореальных мотивов не обязательно меняется в зависимости от широты. Например, доля аустральных мотивов в мифологиях индонезийских тораджа и канадских эскимосов примерно одинакова, хотя одни живут близ экватора, а другие — за полярным кругом.

Вывод относительно корреляции мирового распределения фольклорно-мифологических мотивов с маршрутами миграций ранних сапиенсов был сделан не под влиянием открытий генетиков. Материалы стали складываться в соответствующую картину без всякого предварительного намерения со стороны автора этой книги. Однако к тому времени, когда я стал собирать данные по фольклору и мифологии Африки, т.е. к 2006 г., уже было ясно, что мифология и фольклор содержат информацию о весьма отдаленном прошлом. Эта информация заключена не в содержании мифологических текстов, а в конфигурации ареалов, в пределах которых зафиксированы встречающиеся в текстах фабульные, образные и структурные элементы — мотивы. Удалось в частности установить, что большинство мотивов, обычных для индейцев Южной и Центральной Америки, есть также в Восточной и Юго-Восточной Азии, а среди мотивов, характерных для североамериканских индейцев, имеется много сибирских. Азиатско-американские параллели позволили реконструировать наборы фольклорно-мифологических мотивов, которые должны были быть известны в притихоокеанских областях Азии 15—17 тыс. л.н. и на юге Сибири 12—15 тыс. л.н. или около того. После того как в базу данных были включены материалы по фольклору и мифологии всех регионов мира, открылась возможность пролить свет на еще более древние миграции и реконструировать еще более раннее состояние фольклора и мифологии.

Непосредственная работа над этой книгой началась три года назад. В то время именно «выход из Африки» и его отражение в мифологии (т.е. в территориальной приуроченности определенных мотивов) были определены в качестве главной темы исследования. Однако по мере работы все более важной становилась другая тема — формирование сюжетно-мотивного фонда фольклорно-мифологических традиций южнее Сахары под влиянием контактов с Евразией, т.е. «обратное» движение мотивов из Евразии в Африку. В итоге эта тема вышла на первый план, именно ей почти целиком посвящены последние две главы и заключительный раздел. Считать ее исчерпанной, конечно, нельзя — скорее речь идет о первой попытке разобраться в колоссальном по объему материале.

Определить время и причины распространения тех фольклорно-мифологических мотивов, которые встречаются равномерно по всему миру, нет никакой возможности. Исторические сценарии удается создать только в тех случаях, когда мотивы представлены в одних регионах и отсутствуют в других. Понятно, что и здесь заключения носят вероятностный характер. Как будет видно из дальнейшего изложения, далеко не всегда удается определить эпоху формирования тех или иных трансконтинентальных цепочек мотивов. Прошу прощения у читателей, если я недостаточно последовательно избегал категоричных выводов, обращаясь к датировке распространения мотивов. Любые аналитические процедуры чреваты ошибками. Тем не менее уже сам ввод в научный оборот материала, который ранее обобщению не подвергался и в своей совокупности вряд ли кому-то известен, оправдывает, я надеюсь, публикацию этой книги.

Прежде чем обратиться к материалу, хочу еще раз объяснить, что имеется в виду под фольклорно-мифологическими мотивами и почему мотивы могут сохраняться на протяжении тысячелетий.

Устные повествования несут на себе печать языковой и культурной среды, в которой распространены. Речь идет о стилистике текстов и о встречающихся в них природных, социальных и бытовых реалиях. Сюжеты же фольклорных текстов не специфичны для людей, говорящих на том или ином языке и обладающих определенной культурой. Сходные повествования представлены в фольклоре разных этнических групп.

Фольклорные тексты не придумывают — их пересказывают. Всякий текст восходит к более раннему тексту, а тот — к еще более раннему, и цепочка эта, как и любая эволюционная цепочка, тянется в неопределенно далекое прошлое. Однако эволюция текстов осуществляется не по кладистской, а по ризотной модели [Moore 1994]. Это значит, что новые варианты возникают не только путем постепенной модификации сюжетов во времени, их разделения на варианты, но и путем межсюжетного обмена текстовыми элементами. Именно поэтому сюжеты [tale-types] невозможно принять за дискретные единицы при статистической обработке массового материала, а попытка так называемой финской школы в фольклористике выявить прототипы отдельных сюжетов кончилась неудачей [Jason 1970]. Для анализа нужны другие, более устойчивые единицы, которые я называю «мотивами». В принципе таковыми могут являться любые фабульные, образные и структурные элементы и их сочетания, если они присутствуют более чем в одном тексте. Практически, однако, речь идет не о любых текстах, а лишь о таких, которые принадлежат разным традициям, а не записаны со слов людей, находящихся друг с другом в контакте. Чтобы определить, какие совпадения между текстами вызваны распространением в этих традициях устойчивого мотива, а какие случайны, желательно иметь по возможности большее число вариантов. Мы использовали мотивы, встречающиеся в пяти и более традициях (чаще всего — в нескольких десятках) и лишь в редчайших случаях, когда мотив особенно своеобразен и надежно опознаваем, — в трехчетырех традициях.

Вот примеры мотивов: «затмения светил вызывает жаба или лягушка»; «в силуэте лунных пятен различим заяц или кролик»; «ныне безрогое животное теряет рога или лишается возможности их получить»; «добыв средство, обеспечивающее бессмертие, персонаж засыпает, в это время средство похищает другой персонаж»; «мужчина прячет одежду женщины, явившейся из иного мира (дева-лебедь, -рыба, -звезда и т.п.), заставляя женщину выйти за него замуж или помочь ему»; «мужчина женится на женщине, связанной с верхним миром (она птица, небесная дева, звезда и т.п.)»; «поймав человека, людоед несет свою добычу домой, однако пойманный убегает по дороге»; «тыква оказывается чудовищем-поглотителем или вырастает из останков чудовища».