Миронег лег на широкую лавку, закрыл очи, сразу из темноты выплыло смуглое личико Услады, наивный испуганный взгляд, ну чистый ангелочек. Как она могла? Зачем она это сделала? Неужто ради этих проклятых бус? Залезла в ларец, пока никого не было, взяла, а тут княжна случайно воротилась… От того она и молчит, разве ж такое расскажешь. «Душегубка», — вертелось в голове страшное слова.

«А за убийство княжьей сестры одно наказание — смерть, да не просто, раз и отошла, а помучат… — Миронег сел, заворачиваясь в одеяло. — Вот зачем ее дядька к Ингварю вел? Станет ли Ингварь руки марать, пряча убийцу двоюродной сестры у себя? Разве что для торга с Глебом да Изяславом — вот вам душегубка, а вы мне Червленый яр. На княжеский съезд Ингварь вряд ли успел, лодьи-то погорели, значит и сговориться не смог».

Вспомнилась пляшущая с подойником Услада, ее сияющие счастьем карие очи, игривый разговор у реки, белые ножки, расплескивающие воду. Ведь тогда действительно промелькнула шальная мысль у нелюдимого бортника — оставить девку у себя хозяйкой, женой. Даже повой мужатой бабы попросил сыскать, а теперь-то что ж? Страшную вещь сотворила дуреха, черную, не сможет больше даже в далеких грезах Миронег представить ее своей женой, матерью своих детей. Сам не без греха, а вот не сможет и все тут. Бусы треклятые!

И все ж отдать девку на расправу он тоже не сможет. «Спрячу, чтоб все улеглось, а там видно будет, куда ее — в монастырь, грехи замаливать, али замуж куда. Пусть сама решает».

[1] Гоньба — сыск.

Глава XVII. Бусы

Нос лодки зарылся в луговую траву. Миронег, разувшись, выпрыгнул в уже по-осеннему студеную воду, уперся в покатые борта и вытолкал дощаник на берег. Плечи и спина гудели, кожа на ладонях слоилась и саднила от лопнувших мозолей, но время ли себя жалеть, ведь там в одиночестве уже который день подряд сидела глупенькая пташка.

Миронег, бросив без присмотра привезенное добро, спешно зашагал по тропе к усадьбе. Ум успокаивал — ничего худого не могло случиться, коли стряслось бы, так Радята весточку уж послал бы, а все ж ноги все время сбивались на бег.

О том, что ему все известно о злоключениях беглянки, разумный бортник решил помалкивать. Зачем, что это может изменить, только выстроит стену неприязни, люди не любят, когда о них думают дурно, да к тому же неизвестно, как поведет себя Услада — попытается сбежать, себе на погибель, опасаясь, что Миронег ее выдаст, или еще чего хуже — надумает его сгубить, как ненужного видака. А почему бы и нет, он ведь про нее ничего не знает — насколько правдив ее по-детски наивный взгляд и что там скрывается, за карими вишнями бездонных очей, на дне мятущейся души?

Раздвинув кусты, Миронег вышел на поляну. Усадьба стояла в тишине.

— Эй, хозяйка добрая, встречай хозяина! — крикнул он, приложив руку ко рту. Ответа не последовало.

Сердце прыгнуло так, что сбилось дыхание, а к горлу подступила дурнота.

— Куда она подевалась? Вечер уж. Неужто спит?

На мягких ногах Миронег вошел на свой двор. Чисто и… пусто. Хозяин нагнулся и потрогал угли в очаге — холодный, огонь давно никто не разводил.

— Услада! — крикнул Миронег еще раз, закрутив головой.

И опять эта давящая на грудь тишина.

— Эй?!

Он заглянул в избу — порядок, лавки аккуратно убраны, половики не сдвинуты, но девки нет.

— Погреб! — вспомнил Миронег и выбежал снова на двор, нашел потайную дверцу, дернул за кольцо, всмотрелся в темноту. Не видно ничего. Полетели искры, высекаемые кресалом, запыхтели ветки в кострище, Миронег запалил лучину и вернулся к погребу, пошел по земляным ступеням вниз. Запасы на месте, кадки стоят, кули на крюках, крышечки берестяных коробов не сдвинуты. Лежанка, сколоченная для гостьи, пустовала, а ночевал ли на ней кто-нибудь?

Бледный что полотно Миронег вылез на свет божий и сел на колоду. «Сама ушла или увели? Ежели увели, так должны были еще что прихватить, а все вроде бы на месте… А козы? Козы где?!» — только сейчас вспомнил про рогатых любимцев хозяин и побежал к загону. Козлятник был пуст.

«Коз сама умыкнула? Или ее вместе с козами? Господи, пусть эта дуреха сама с козами сбежала, чем…» — додумать Миронег не успел, от лесной чащи послышался топот маленьких ножек.

— Да как не совестно?! Да нешто можно так-то надо мной измываться? — зазвенел серебряным колокольчиком голос Услады. — Да чего вы там забыли? Неужто за день не наелись, обжоры? Я, между прочим, спать уж хочу, и вообще страшно уж, темнеет. А вы, неслухи, по лесам удумали бегать. Никакого стыда у вас нет, — Услада так забавно ворчала, что Миронег невольно улыбнулся.

«Ну, коли ругается, стало быть, все в порядке».

Козочки лениво вышли на поляну, но не пошли к загону, а принялись объедать кусты, отведенные бортником под живую изгородь.

— Эй-эй, вы чего?! Домой, домой! — выскочила за ними и Услада.

Пастушка, с растрепанной косицей и закатанными до локтя рукавами рубахи, отчаянно размахивала хворостиной, пытаясь направить стадо в нужном направлении.

— Цоб-цоб-цоб, — позвал Миронег.

Козы замерли, навострили ушки и бодро полетели к загону.

— Ну, чего разбаловались? — потрепал по шерстке рогатых любимец Миронег, слегка пнул расшалившегося козла, отпихнул льнущих за лаской козлят.

— Вернулся, — вплыла на двор Услада, заправляя за ушко выбившуюся прядку и глядя на бортника из-под пушистых ресниц.

Миронег готовился к встрече, подбирал слова, но все как-то разом вылетело. Вот она, душегубка, дурная, алчная до чужого добра, и бусы треклятые на ее груди играют медовым цветом, а рассердиться, отвернуться не получается.

— Не обидели тебя тут? — как можно небрежней спросил Миронег.

— Нет, никто не обижал, — улыбнулась Услада, делая робкий шаг вперед.

— Радята навещал?

— Был, как ты сказывал. Квасу привозил и яблочек.

— А чего очаг холодный, не стряпала ничего? От сухомятки брюхо скрутит, — за ворчанием спрятал смущение Миронег.

— Я днем боюсь костер разводить, дым видно. Я, как стемнеет, тогда, — начала оправдываться Услада, — а в погребе спать не смогла, что в могиле, боязно. Так я, уж не серчай, в сено зарывалась — и тепло, и спокойней, — затараторила она, выпуская напряжение прошедших в одиночестве дней, — а еще подумала, коли кто явится, так можно бочком, да с сеновала быстрей деру дать. А за бортями я приглядывала, медведя не было, а коз доила, только не всегда давались, пару раз подойник опрокидывали.

— То они чуют, что ты их побаиваешься, — растянул усмешку Миронег.

— Уж такие непослушные, вылупят очи и бежать, а куда бегут, и сами не ведают, — пожаловалась Услада.

— И не только они, — съязвил Миронег. — Коли у тебя все ладно, пошел я дощаник разгружать, — затворил он за козами загон и повернулся к тропе.

Но Услада посеменила следом.

— Дощаник купил? Дорого обошелся? Ладный, лучше прежнего? — засыпала она его вопросами.

— Ладный, только уж отвык, вот, руки веслами растер, — Миронег показал стертую в кровь ладонь.

— Ой, так полечить же нужно, — подпрыгнула Услада, первым ее порывом было схватить израненную руку, но натолкнувшись на взгляд Миронега, она засмущалась и добавила чуть спокойней: — Давай подорожник сыщу, нам нянюшка всегда подорожник привязывала, еще капустный лист помогал.

— Тоже веслами гребли? — сострил Миронег.

— Нет, колени сбивали, да локти все время за что-то цеплялись. Так я поищу?

— Не надобно, я на ночь медом смажу. Да то разве мозоли, и хуже бывало.

Вроде бы ничего не изменилось, идут — болтают, а все как-то натянуто, словно говорят об одном, а прячут иное, каждый свое. А взгляд Миронега все утыкался в янтарные камешки, и от того он хмурился, пытаясь подавить волну раздражения.

Вот и груженая лодка.

— Добрый дощаник, — похвалила Услада, — большой.