-- Наташа, Наташа, зачем ты так сделала?!
Софья Ильинична кинулась в постель и неудержимо разрыдалась...
-- Что это вы?.. Нервы-то у вас ничего не стоят... Что она вам? -- ни мать, ни сестра... Жалко, конечно, а все-таки реветь-то не из-за чего... Обо всех плакать, так и слез не хватит! -- говорила Дарья Игнатьевна, стоя в дверях.
Софья Ильинична молчала, уткнувшись лицом в подушку. Она только отмахивалась рукою от рассуждений Дарьи Игнатьевны.
На другой день, едва Софья Ильинична очнулась от коротенькой дремоты с страшной головной болью и с пустотой на сердце, как Дарья Игнатьевна просунула в дверь руку и сказала:
-- Письмецо вам!
Софья Ильинична выхватила из руки письмо, разорвала конверт и прочитала:
"Прощайте, милая Софья Ильинична! Я прощаюсь только с папашенькой, мамашенькой и с вами; больше мне не с кем прощаться. Меня все осудят и будут смеяться. Вы добрая, и я поняла, что нельзя другого человека из-за себя в грех вводить. Придите в церковь со мной проститься. Я буду знать, что кроме папашеньки с мамашенькой меня провожает еще один человек, который простит мне мое прегрешение. Готовая к услугам, ваша покорнейшая слуга Наталья Травкина".
День был веселый, радостный. Солнышко светило в окошко и играло на полу светлыми пятнами. За окном ворковали голуби. Благовестили к обедне. Мимо окна торопливо шмыгали барыни и кухарки с корзинами, полными зелени и мяса, возвращаясь с базарной площади. Из кухни доносился стук тяпки, -- Дарья Игнатьевна рубила мясо на котлеты... Все шло своим чередом...
У Николы звонили не так, как в других церквах: сперва звучал маленький колокол, потом побольше, еще больше, и наконец раздавался какой-то нестройный надтреснутый аккорд, в котором басом гудел большой колокол.
У Николы был покойник: туда несли Наташу.
Софья Ильинична исполнила желание Наташи: пошла в церковь.
В церкви было много народу. Никто не интересовался живой Наташей, но всем было интересно посмотреть на нее мертвую...
Наташа сильно изменилась. В своем розовом гробе "из дешевеньких" она как-то пряталась от любопытных взоров публики, которая теснилась к ней со всех сторон, готовая оттолкнуть папашеньку и мамашеньку. Софья Ильинична не решилась подойти ближе: ей было страшно посмотреть в лицо мертвой Наташи. Вставши в дальнем углу церкви, вблизи от выхода, Софья Ильинична стояла без движения, сосредоточенная и серьезная. Грустные погребальные напевы разносились под сводами старого храма и огоньки свеч в каком-то тумане мерцали в заволоченных слезами глазах Софьи Ильиничны. На клиросе пели "Благослови, душе моя, Господа", и в печальные аккорды песнопения врывались чьи-то стоны и всхлипывания.
Рыдала мать Наташи. Илья Гаврилыч стоял смиренный, покорный, тряс своей головой с всклокоченными сединами и шамкал беззубым ртом: "да будет воля Твоя, да будет воля Твоя"...
Когда Наташу выносили из церкви, в дверях произошла страшная давка от хлынувшего к выходу народа. Гроб колыхался в пестрой толпе и казался лодкой, плывшей на волнах по течению... Когда он плыл мимо, так близко, почти рядом, Софья Ильинична рванулась вдруг за гробом и стала мысленно твердить: "прости меня, прости меня!"
Опять с колокольни раздавался перезвон. Извозчики торопились схватить седока и наскакивали друг на друга. Прохожие останавливались и снимали шапки Городовой сердито спорил о чем-то с Дарьей Игнатьевной. Несколько чиновников, сослуживцев Ильи Гаврилыча, с женами, стояли кучкой, болтая о чем-то между собою.
Когда на паперти показался гроб и за ним лысая голова Ильи Гаврилыча с развевающимися по ветру седыми височками, чиновники сделали грустные лица, стали вздыхать и торопливо креститься.
Где-то солдаты с песней, свистом и барабанным боем возвращались с ученья, и их залихватская песня мешалась с погребальными мотивами, и казалось, что смерть сплетается с жизнью...
Софья Ильинична машинально пошла за печальной процессией, торопливо шагая за быстро уносимым гробом. На нее смотрели и удивлялись, потому что лицо ее сейчас же выдавало еврейку. Дошли до кладбища, и на дальней аллее, под березами, похоронили Наташу. Все ушли, остались только три человека: отец с матерью да вдали, меж деревьями, Софья Ильинична. Отец тряс непокрытой головой, стоя над свежим могильным холмом, а старуха-мать стояла на коленях и опускала голову на глину могилы. Кругом пели птицы, и солнышко, прорываясь через ветви деревьев, играло на траве бликами... По аллеям бродили редкие прогуливающиеся посетители; они останавливались у некоторых памятников и читали надписи; завидев Илью Гаврилыча, они сейчас же сворачивали в сторону, желая миновать неприятное зрелище...
Софья Ильинична стояла и думала о том, что она могла бы спасти Наташу от смерти, и тогда не было бы ни этого глинистого кургана, ни этих двух людей, совершенно разбитых и уничтоженных...
-- Пойдем, Машенька! -- сказал старик и нетвердым шагом пошел прочь от могилы; старушка начала торопливо креститься и кланяться могиле, потом встала и, оглядываясь назад, пошла за мужем. Когда старики скрылись за деревьями, Софья Ильинична подошла к могиле и тоже постояла здесь с понуренной головою и тоже ушла. Она так устала, что не могла идти домой пешком. Выйдя за ворота кладбища, она села на извозчика. Извозчик попался веселый и, слегка подхлестывая свою лошадку, разговаривал и шутил с ней.
-- Смотрите, барышня, меньше четвертака я не повезу такую даль! -- предупредил он, обернувшись к Софье Ильиничне.
-- Хорошо.
Извозчик подхлестнул лошадь, и пролетка покатилась, упруго подпрыгивая на рытвинах и выбоинах дороги и побрякивая железными рессорами.
Когда Софья Ильинична приехала домой и вошла в свою комнату, в душу ее хлынула тоска... Казалось, что она потеряла последнего родного ей на земле человека... Посидела на стуле, опять повертела в руках роговую шпильку; села у окна, взяла книгу, но читать не могла... Сердце ныло, и было скучно, невыносимо скучно и тяжело... Надо уйти, потому что тоска гложет все сильнее, и лицо мертвой Наташи представляется, восковое, с темными пятнами и острым носом.
Софья Ильинична вышла на улицу и направилась на бульвар набережной. Усевшись здесь на скамейке, она смотрела, как отваливали от пристаней пароходы и убегали, оставляя за собой длинный хвосте взбудораженной воды и черную ленту клубящегося дыма; слушала, как галдели внизу, под горой, рабочие, копошась около затонувшей баржи, и как они пели "вот разок, еще разок, еще махонький разок да у-у-у-у-х". Мимо фланировали обыватели, совершающие свой утренний моцион. Вот идет корректный господин медленной поступью, с заложенными за спину руками в перчатках, и покачивает за спиною тросточкой. Лицо очень знакомое. Где-то Софья Ильинична встречалась с этим господином... Кто он?..
Поравнявшись с Софьей Ильиничной, господин приподнял над головою свою шляпу котелком и слегка поклонился. Софья Ильинична ответила. Господин подсел к ней, вынул массивный серебряный портсигар и закурил папиросу. Кто он?
-- Прелестная погода! Дивное утро! -- сказал господин, ковыряя тросточкой желтый песок около лавочки.
-- Да! Очень хорошо, -- ответила Софья Ильинична, тщетно стараясь вспомнить, где и когда она видела своего соседа. А сосед сперва спросил ее о том, как дела, есть ли практика, потом обратил внимание на лодочку, черным пятном мелькавшую в волнах, позади парохода, и наконец спросил:
-- Ну, как Елена Михайловна?
-- Я ее давно уже не видала, -- ответила Софья Ильинична, моментально догадавшись, что рядом с нею сидит тот самый доктор, который делал Елене Михайловне операцию.
-- А пролежала она еще три дня, как я велел ей? Она очень нетерпелива и непослушна...
-- Кажется, нет...
-- Напрасно!
Доктор покачал головой и стал объяснять, что в таких случаях необходимо выдержать больную в постели возможно дольше, и ударился в специальный медицинский разговор, из которого Софья Ильинична поняла, что ее сомнения относительно характера болезни Елены Михайловны были вполне основательны, и что доктор "спасал" ее именно так, как упрашивала Софью Ильиничну спасти Наташа.
