Еще неделя -- и кое-где, по бугоркам, уже зазеленела первая мурава. На обсохших площадках мальчуганы начали играть в бабки. Беспрерывная трескотня извозчичьих пролеток огласила город; отвыкшему от нее за зиму уху эта трескотня казалась страшно громкой, веселой, энергичной и вполне гармонирующей с тем особенным стремительным движением куда-то, которое проявлялось теперь везде и во всем. Волга сломала свои оковы, -- и зимующие в затоке под городом пароходы, готовясь возобновить прерванное плавание, разводили пары, тяжело вздыхали, ухали и нетерпеливо гудели протяжными свистками... Ветви деревьев сделались эластичными, почки березы, сирени и акаций наливались, готовые лопнуть и показать свежую нежную зелень. Прилетели далекие гости-певуны: ласточки и жаворонки. Высоко-высоко по синеве безоблачных небес тянулись с юга вереницы уток, по ночам слышался гармоничный, как пастушеская свирель в степи, сигнальный крик журавлей, и гоготание диких гусей, проносившихся высоко-высоко над городом...

Весна шла быстро, готовая осыпать землю цветами, напоить воздух благоуханиями, наполняя сердца людей восторгами радости, любви и счастья...

Ожили с весною и чужестранцы. В их жизни совершилось целое событие: "Вестник" перешел в их руки. Евгений Алексеевич числился редактором-издателем, фактически же им был Владимир Николаевич Промотов, который, редактируя газету, довольствовался званием секретаря, в то время как секретарем была Зинаида Петровна. Силин вел литературные заметки и обзоры политической жизни, Промотов писал серьезные статьи по экономическим вопросам и научные обозрения, Зинаида Петровна вела боевой отдел "отголосков печати" и переводила с новых языков, а Евгений Алексеевич вел отдел "театр и музыка". Из старых постоянных сотрудников остался в "Вестнике" только репортер Козлов, бывший технолог, сильно запивавший господин, обремененный большим семейством и занятый исключительной мыслью, написать как можно больше строчек, конторщик да редакционный сторож Ильич, служивший при газете бессменно двенадцать лет, переживший трех издателей, пять редакторов и столько же направлений, не говоря уже о сотрудниках, которых Ильич называл не иначе, как уменьшительным именем "сотрудничков"...

Событие это перевернуло вверх дном не только образ жизни чужестранцев, но даже и самое настроение их. До сих пор им приходилось только разговаривать между собою или, как выражался Силин, промеж себя революцию пущать; -- теперь они могли разговаривать со всем русским обществом; теперь у всех было определенное систематическое дело, хорошее дело, нравственно удовлетворяющее, у всех было радостное настроение. Даже Силин, пришедший, как известно читателю, к выводу, что им нечего делать, повеселел, перестал брюзжать и принялся лихорадочно работать.

Промотовы сняли большую квартиру в доме Захара Петровича и часть ее отвели под редакцию и контору "Вестника". Квартира была заново отделана, с лоснящимися паркетными полами, с большими окнами, такая светлая, высокая и просторная... Весеннее солнце с утра до вечера смотрело в нее и приводило в восторг и редактора, и секретаря, и сотрудников. К двенадцати часам обыкновенно все сотрудники были в сборе. Промотов беседовал в своем кабинете с авторами, сотрудники сдавали материал и просматривали последние газеты, репортеры наскоро строчили свои отчеты и заметки, секретарь принимал подписку, объявления, высчитывал и выдавал гонорар. То и дело заходили обыватели: одни, чтобы поговорить насчет того, нельзя ли "продернуть" какого-нибудь Петра Иваныча, другие -- вручить свои стихи, третьи -- потребовать объяснения, почему поздно доставляют газету... Все это суетилось, говорило и двигалось... Жизнь начинала бить ключом...

Ежедневно сюда забегал и бывший издатель-редактор, Борис Дмитриевич Сорокин. Газетная работа и обстановка так въелись во все существо Бориса Дмитриевича, что ему трудно было сразу покончить все счеты с прежней жизнью и деятельностью. Каждый

день он забегал в редакцию, печально здоровался с сотрудниками и присаживался к одному из редакционных столов: просматривая газету, он по старой привычке брал иногда в руки ножницы и вырезывал из газет кусочки и ленточки, аккуратно складывая их перед собою...

-- Вы меня извините... Не могу... Такая тоска, знаете ли, по газетам и по всей этой сутолоке... Точно овдовел, -- грустно говорил он.

-- Вы, Борис Дмитриевич, опять в последнем номере окошек в Западную Европу наделаете -- смеялся Силин, -- нате вот вам вчерашний номер, ножницы, клей и кисточку, а этот номер отдайте... Мне он нужен для обзора...

Захар Петрович, на правах домохозяина считавший себя как бы членом редакции, тоже обязательно каждый день заходил в редакцию и неизбежно спрашивал:

-- Ну, господа писатели, что новенького слышно?

Потом обводил хозяйским оком комнаты и, заметив на полу чернильные пятна, нагибался, плевал и старался стереть их.

-- Вот это уж неладно... пол -- паркетный... Если в чернильницы налить чернил не много, а так наполовину, -- этих капель не будет... Ильич! -- звал он сторожа, -- надо, братец, за этим последить... Посмотри -- что тут... словно дождик чернильный прошел...

-- Без этого нельзя, -- строго и сухо отвечал Ильич, -- теперича где мы ни жили, без этого нельзя. Где пьешь, там и льешь...

Евгений Алексеевич заявлялся лишь к двум часам. Он спрашивал, нет ли каких-нибудь неприятностей, не придется ли ему ехать к цензору объясняться и, если все было благополучно, уходил, говоря: "ну, валяйте, валяйте"; когда же ему сообщали, что надо побывать у цензора, он морщился и сетовал на свою участь:

-- Моя роль -- самая жалкая: объясняться за всех, принимать на свою голову все нахлобучки и неприятности, быть может, со временем даже сидеть за диффамацию, -- и ни капельки славы! -- Эгоисты!

-- Зато у вас -- "театр и музыка", самый веселый и приятный отдел, -- укоряла его Зинаида Петровна.

-- Ну, до свидания, господа, я исчезаю...

-- Оставайтесь сегодня обедать.

-- Не могу... Я обедаю у Елены Михайловны...

-- Ну, так убирайтесь...

Однажды в контору "Вестника" зашел черноволосый с закоптелым лицом молодой парень в рыжих сапогах и спросил себе 120-ый номер газеты. Сверкавшие на черном лице белки глаз этого человека, закорузлые руки с порезами и шрамами и весь костюм в пятнах, лоснящийся и потертый, изобличали в нем рабочего. Бывшая в конторе Зинаида Петровна заинтересовалась, зачем этому парню понадобился 120.

-- Вас кто-нибудь прислал?

-- Нет, для себя.

-- Зачем же вам 120-ый номер? Вы купите свежий, нынешний.

-- Нет, мне надо 120-ый... Там одна статейка напечатана.

-- Вы кто такой?

-- На заводе у Картошкина работаю, литейщик.

-- Что же вам интересно в 120-ом номере?

-- Там есть одна штука... Про нашего брата.

Зинаида Петровна вспыхнула: ей было так приятно убедиться, что не на ветер бросают они свои слова.

-- Покажите мне, где эта статья! -- попросила Зинаида Петровна, раскрывая номер 120-ый "Вестника".

Парень сморщил лоб, тряхнул вихрами и стал водить закорузлым пальцем, обмотанным грязною тряпкою, по широкому полю газетного листа.

-- Где же она... тут должна быть... "Наши корреспонденции"... "Внешние"... А вот где: Германия! Тут!

-- Разве интересно?

Парень усмехнулся и кашлянул.

-- Конечно, интересно, -- сказал он и начал свертывать номер.

-- Пятачок? -- спросил он, положив медную монету на стол к Зинаиде Петровне.

-- Ничего не надо. Возьмите деньги! Как вас зовут?

Парень опять ухмыльнулся и, поматывая картузом в руке, спросил:

-- А вам зачем?

-- Хочу с вами познакомиться...

-- Когда так, -- Петр Максимыч Коровин! -- сконфуженно произнес парень и подержал в своей жесткой и сильной руке протянутую ему Зинаидой Петровной руку.

Присутствовавший при этой сцене Ильич стоял, заложив руки за спину, и не без удивления смотрел на это знакомство. "Чудит барыня", -- подумал он и заметил парню: