Затем, в тот же день в редакцию заявился лакей Картошкина и, сияя безграничной радостью, вынул трясущимися руками вексель Бориса Дмитриевича, с передаточной надписью на обороте.
-- Барин подарил мне этот документ... Сейчас дозволите получить, или законным порядком прикажете? -- проговорил он, потрясывая векселем.
Денег в кассе, конечно, не оказалось, и Борис Дмитриевич, оскорбленный и униженный, стал метаться в предсмертных судорогах. Он проклинал тот день, в который связался с газетой, -- высказывал готовность подарить газету лакею Картошкина, лишь бы тот принял на себя и все долги ее, выгнал вон бедного репортера, написавшего "Нечто о собаках", назвавши обличителя прохвостом, расшвырял набор статьи "Предстоящая поездка городского головы в Петербург", но... денег все-таки не было.
Надо было предпринять что-нибудь решительное: оказалось, что другой вексель Бориса Дмитриевича подарен Картошкиным обществу "Мизерикордия", которое, при скудости своих средств, будет, конечно, немилосердно в требовании денег... Картошкин знал, кому подарить!.. Всего надо было достать 1.300 руб., а там надвигался платеж за бумагу... Но где их достать?
-- Мизерикордия, Мизерикордия... -- рассеянно повторял Борис Дмитриевич, бегая в своем кабинете, как мышь в мышеловке, и вдруг в его воспаленном мозгу нарисовалась картина: круглый стол, за ним -- члены правления "Мизерикордия" -- и между ними купец Тарасов... Что-то радостное шевельнулось в омраченной душе Бориса Дмитриевича, какая-то надежда сверкнула искрой. "Тарасов и сыновья" могут дать. Что им какие-то несчастные две тысячи?! Правда, особого сочувствия к газете со стороны Алексея Никаноровича не замечалось, но временами он бывает великодушен: вот хотя бы тогда с розыгрышем больной коровы... Попытка -- не шутка, спрос не беда... Есть еще друг -- Елена Михайловна, но она дуется на Бориса Дмитриевича, ей кто-то передал неосторожное выражение Бориса Дмитриевича: "из-за этих Франций да союзов, устраиваемых разными барынями, которым нечего делать, приходится пить горькую чашу!.."
-- Мизерикордия, Мизерикордия... -- автоматически повторил Борис Дмитриевич и решительно вышел из редакции, крикнул: "пальто!", оделся и поскакал в номера для гг. приезжающих, чтобы поговорить и посоветоваться относительно "Тарасова и сыновей" с Евгением Алексеевичем...
У Евгения Алексеевича происходил "чай с Промотовыми". Весь наличный состав "чужестранцев" заседал у стола и вел оживленный шумливый разговор со смехом, с остротами, с дерзостями... Только Софья Ильинична сидела молча, пряча свое лицо в раскрытой книге и лишь изредка вскидывала глаза на Зинаиду Петровну, которая, очутившись после лаишевского уединения в таком многолюдном шумливом обществе интеллигентных людей, была весела, говорлива и снова торопилась всем существом своим куда-то... Говорили о том, что делать и как делать. Силин спорил с Зинаидой Петровной, настаивая на том, что им нечего делать, а Зинаида Петровна засыпала его опровержениями и фактами.
-- Это все не у нас, а в столицах, в больших умственных и промышленных центрах... А вы скажите, что делать здесь и именно нам? -- спокойно повторял Силин, глядя смеющимися глазами в раскрасневшееся лицо Зинаиды Петровны.
-- Как что?
-- Так, что? Ну что, например, прикажете делать мне?
-- Смотря по тому, что вы из себя представляете и на что вы способны... Если вы человек науки -- работайте на научной почве, если вы оратор -- говорите с трибуны, если вы -- художник, работайте кистью, пером...
-- Ну, а если я просто человек, не имеющий определенных занятий?
-- Если у вас есть организаторские способности, если вы не чувствуете удовлетворения в культурной работе, -- не слушая противника, говорила Зинаида Петровна.
Но в этот момент раздался стук в дверь и голос:
-- Евгения Алексеевича можно видеть?
-- Войдите!
Влетел Борис Дмитриевич Сорокин.
-- Могу вас отвлечь на одну минуту?
-- Что у вас случилось? Вы такой растерянный, -- пожимая руку редактора, спросил Евгений Алексеевич.
-- Скверно. Вот!
Борис Дмитриевич перерезал указательным пальцем свое горло.
-- Что такое? Все из-за красной подкладки?
-- Нет. Еще хуже. Денег надо, а взять негде... Ни одна свинья не дает... Эх!.. Хотите, я подарю вам газету?
Все с удивлением взглянули на Бориса Дмитриевича.
-- Еще одна последняя надежда: если ваш батюшка не даст двух тысяч, я того... -- Борис Дмитриевич опять перерезал себе горло.
Евгений Алексеевич задумчиво покачал головой.
-- Едва ли... Попробуйте, чем черт не шутит!
-- Эх! Черт меня толкнул связаться с этой газетой! Наказание Господне! Хоть бы нашелся такой дурак, которому можно было бы подарить ее.
-- Садитесь, Борис Дмитриевич! Позвольте вас познакомить...
Евгений Алексеевич представил редактора своим гостям.
-- Подарил бы!.. Право, подарил бы...
-- Почему? -- спросила Зинаида Петровна с полным недоумением во взоре.
-- Да потому, что на этой газете больше трех тысяч долгу... Ну, Евгений Алексеевич, как же? Ехать к вашему родителю, или нет?
-- Выпейте с нами рюмку водки, закусите и с Богом! Не забудьте упомянуть, что пресса нуждается в содействии просвещенных людей, которых-де у нас так мало...
Борис Дмитриевич поехал к Тарасову, а чужестранцы размечтались о том, как хорошо было бы иметь свою газету.
-- Купим, Владимир, "Вестник"! -- предложила Зинаида Петровна.
Началось обсуждение этого проекта, и пустынный коридор номеров долго оглашался звонкими голосами и смехом из 5-го.
-- И когда их нелегкая унесет! -- ворчал Ванька, ворочаясь на своем диване. -- Ни днем, ни ночью спокою не знаешь...
ХVII.
Сильней грело солнышко землю, небесная синева становилась все глубже и прозрачнее, на улицах чувствовалось пробуждение природы. Голые ветви деревьев, там и сям выглядывавшие из-за садовых изгородей, как-то вдруг почернели и приободрились, приготовляясь одеться молодой листвой. Дороги побурели от осевшей на них грязи и навоза. Снег на крышах и в сугробах по глухим проулкам города превращался в рыхлый, ноздреватый фирн и сверкал на солнечных лучах своими кристаллами- льдинками. В прозрачном воздухе резко и весело звучали людские голоса, смех, окрики, отчетливо выделявшиеся из общего нестройного гама и шума городского движения. Тротуары делались мокрыми и грязными от рассыпаемого на них песку. На башнях и корпусах губернской тюрьмы все чаще устраивали свою стоянку азартно галдевшие галки. По утрам под окнами слышалось бурливое воркование голубей, воробьи задорно чирикали, озабоченные устройством своих гнезд, а гимназисты старших классов начинали уже мечтать о вечной любви, бродить с меланхолическими лицами по бульварам и улицам и кого-то отыскивать грустно-задумчивыми взорами...
Прошла еще неделя -- и журчащие ручейки воды, змейками извиваясь по обнаженным от снега камням мостовой, весело побежали по всем улицам. На некоторых из них, более низменных, эти ручьи сливались в широкие бурливые потоки, и здесь с утра до вечера копошились грязные мальчуганы, открывшие уже навигацию своих самодельных лодочек и пароходов. Пешеходы, встречая неодолимые затруднения при переходах с одной стороны улицы на другую, не сердились, а добродушно смеялись и подавали друг другу любезные советы, как перебраться... Извозчики еще не сменили санок на пролетки, и их худые клячи с трудом тянулись по улицам, выбирая более снежные и твердые места дороги на теневых сторонах, где не так развело; железные полозья санок неприятно визжали, а кованные ноги лошадей звонко брякали на встречных камнях. На лавочках за воротами посиживали в приятном созерцании весенней оттепели кучера и дворники, посасывая трубочки и тихо мурлыкая себе в бороды заунывные песенки родной деревни. Чернорабочие-поденщики, обкалывая лед с панелей, то и дело отрывались от работы; облокотясь на лом или лопату, они задумчиво сосредоточивались на каком-нибудь предмете и лениво чесали за ухом, пока домовладелец, усмотрев в этом нарушение своих интересов, не выводил из задумчивости сердитым окриком: "ну, чего рот-то разинул? р-работай! работай!" Тогда лентяй, быстро очнувшись, поправлял шапку, плевал себе в кулак и снова принимался долбить и обкалывать... Теплые шубы с меховыми воротниками появлялись на улице уже редко и свидетельствовали теперь не столько о качестве погоды, сколько о почтенных летах, плохом здоровье или общественном положении лица в шубе; зато нетерпеливые губернские девицы все чаще порхали в легких кофточках на ватке, с перетянутыми рюмочкой талиями и с лицами, скрытыми прозрачною дымкою цветных вуалей с мушками, да молодые люди, с первым пушком на губе, желая щегольнуть, ходили в летних пальто нараспашку. Курицы, роясь на проталинах по дворам, мечтательно тянули свое "ко-о-о-ко-ко-ко-о-о", а по вечерам, при задумчиво-грустном лунном свете, улицы пополнялись гуляющими, по преимуществу парочками, слышался сдержанный смех и разговор вполголоса; нежно звучало сопрано и гудел, как шмель, молодой энергичный басок, прорывались задорные нотки грудного контральто и певучие -- сладкого легкомысленного тенора...
