-- Погодите, дайте вздохнуть... Я волнуюсь...

-- Присядьте! -- предложил Евгений Алексеевич, указывая на венский диванчик, стоявший на площадке и как бы манивший отдохнуть на перепутье.

Софья Ильинична только что оправилась от болезни и хандры. Лицо ее осунулось, нос сделался больше, близорукие глаза как-то блуждали. При ярком освещении это лицо производило неприятное впечатление.

-- Устали?

-- Задыхаюсь...

Над ними послышались шаги: какой-то господин спускался по лестнице. Поравнявшись с диванчиком, он слегка кивнул Евгению Алексеевичу головою и, плотно запахнувшись в шубу, проворно спустился к выходу. Скрип снега под полозьями саней возвестил об его отъезде.

-- Кто это?

-- Волчанский... Тот самый чиновник особых поручений, о котором я вам говорил...

-- Ну, пойдемте дальше...

Им отперла горничная Катя. Она как-то растерянно осмотрела вошедших и забеспокоилась.

-- Елена Михайловна дома?

-- Кажется... Я сейчас...

Катя скрылась. Софья Ильинична чувствовала себя совсем скверно. Она не привыкла ждать в передних, и в ее сердце уже разгоралась искра глухого протеста против этого барского дома и хозяйки, которую она никогда не видела.

-- По-видимому, мы не вовремя пришли, -- процедила она сквозь зубы.

-- Погодите... Ноги не отвалятся...

-- Пожалуйте в зал! Барыня сейчас выйдут.

Они пошли. Проходя мимо приотворенной двери в столовую, Евгений Алексеевич увидал на столе свечу, бутылку из-под шампанского, два стакана и два кресла, в беспорядке брошенных теми, кто сидел на них очень недавно. Сопоставив это обстоятельство со встречею на лестнице, Евгений Алексеевич уличил себя в излишней любознательности и еще в чем-то, похожем на ревность... "Мне-то какое дело?" -- мысленно спросил он себя, но что-то в глубине души продолжало копошиться, беспокоить его... Очевидно, что восхищение Евгения Алексеевича перед образом Елены Михайловны не носило чисто художественного характера.

Софья Ильинична сидела в кресле, сложив на груди руки.

В своем простеньком черном платье, перетянутом ременным кушаком, в этом пышном и мягком кресле она сделалась такою миниатюрною... Казалось, большой зал с высокими панданусами и филодендрами почти до потолка, с широкими полосами белых кисейных занавесей до самого пола на окнах, с громоздкою концертною роялью Беккера, с лампами под ажурными шелковыми абажурами на высоких пьедесталах, подавлял девушку, заставляя ее сжиматься и горбиться; она напряженно смотрела на ковер под ногами и, Бог весть, о чем думала. Зато Евгений Алексеевич чувствовал себя, как дома. Он сидел, заложив нога за ногу, покуривал папиросу и, взглядывая на Софью Ильиничну и замечая, что она перепаивает мучительное состояние, начинал заговаривать с нею:

-- Вот такие цветы я понимаю!.. Сколько величия, гордости в позе вот этой, например, пальмы! Сам черт ей не брат...

-- Да, -- сказала Софья Ильинична, и ей пришло на память стихотворение "В песчаных степях Аравийской земли три гордые пальмы высоко росли".

-- А вот этот красавец-панданус?..

-- Да, красиво, -- тихо ответила Софья Ильинична, откашливаясь от неприятного ощущения какой-то сухости в горле.

-- Добрый вечер, господа!.. Вы не сердитесь, что я заставила вас так долго ждать? Нет? -- заговорила Елена Михайловна, выйдя к гостям в каком-то фантастическом капоте из японской материи, очень просто и мило пожала им руки и опустилась в качалку.

-- Я даже не успела привести в порядок свою голову, -- сказала она, мягко касаясь обнаженною рукою своих волос и незаметно всматриваясь в это время в лицо Софьи Ильиничны. -- Евгений Алексеевич извинит меня за неглиже в костюме, а вы... Софья... Ильинична, кажется?

-- Да.

-- Вы и подавно. Я немного устала и повалялась, -- произнесла Елена Михайловна, и в ее голосе послышалась, действительно, не то усталость, не то просто лень, -- читала "Нану". Удивляюсь: мне столько ужасов наговорили про этот роман, а оказывается -- ничего особенного нет в нем... Вы читали этот роман? -- спросила Елена Михайловна, обращая лицо к гостье.

-- Софья Ильинична! Читали "Нану"? -- повторил вопрос Евгений Алексеевич, видя, что Софья Ильинична улетела куда-то мыслями...

-- Нет, не читала. Я не люблю романов.

Елена Михайловна еще раз незаметно скользнула взором но лицу Софьи Ильиничны, прищурилась и слегка улыбнулась.

-- Софья Ильинична больше по части философии и социологии, -- вставил Евгений Алексеевич.

Елена Михайловна звонко расхохоталась. Некрасивое лицо девушки, ее отречение от романов и добавление Евгения Алексеевича относительно философии скомбинировались в голове легкомысленной барыни известным образом и дали рефлекс в форме этого звонкого смеха.

Софья Ильинична вопросительно взглянула сперва на Елену Михайловну, потом на Евгения Алексеевича, потупилась и вспыхнула.

-- Я вспомнила одну вещь... Простите, господа!

Иногда, ни с того ни с сего, придет в голову чепуха...Одно воспоминание из детства... Очень смешно, -- объяснила свой смех Елена Михайловна и моментально придумала и рассказала эту чепуху.

"Что же смешного?" -- подумала Софья Ильинична и откашлянулась.

-- Евгений Алексеевич передавал мне, что вам требуется массажистка. Я собственно и пришла по этому делу, -- проговорила она, не поднимая головы.

-- Непременно -- по делу?.. А иначе не пришли бы?

Софья Ильинична опять почувствовала неловкость: вопрос был сделан немного насмешливым тоном.

-- Вероятно, не пришла бы... Случай...

-- Скажите: вы изучали массаж?

-- Да. Имею свидетельство. Если желаете, то...

-- Ах, я не о том... Вы меня не поняли... Мне просто интересно. Теперь массаж в такой моде... Все лечат массажем. Вероятно, скоро рентгеновские лучи тоже войдут в моду... Сегодня я читала в "Новом Времени"...

И Елена Михайловна стала рассказывать про рентгеновские лучи. Конечно, и массаж, и лучи были привлечены к ответственности лишь за неимением подходящих тем для разговора; все, что говорила о них Елена Михайловна, было давным-давно всем присутствовавшим известно и надоело даже и самой Елене Михайловне. Но нельзя же было сидеть молча! Надо было говорить. О чем? Елене Михайловне казалось, что массаж и лучи более или менее тронут эту угрюмую девушку медицинской профессии, не интересующуюся романами. Но девушка молчала. Тогда Елена Михайловна попробовала другую тему, хотя тоже не свежую, но все же небезынтересную для женщины, занимающейся философией и социологией.

-- Ах, как я желала бы быть теперь в Париже!.. Там теперь, вероятно, все еще жизнь бьет ключем... Золя осужден, но он, право, мил!.. Скажите, господа, вы за Золя или против? Что там ни писали в "Новом Времени", а мне все-таки не верится, чтобы Золя был игрушкою в руках жидов?..

Евгений Алексеевич переложил ноги с одной на другую и выпустил неопределенное "да-а", Софья Ильинична вздрогнула и опустила глаза; лицо ее густо покраснело, руки плотнее прижались к груди...

-- Да, Золя -- герой, -- сказал Евгений Алексеевич, чтобы оборвать неловкое молчание, и умоляюще взглянул на Елену Михайловну. Та быстро поняла этот взгляд; она быстрым жестом глаз и губок выразила досаду на свой промах и, как ни в чем не бывало, опять заговорила:

-- Скажите, Софья Ильинична, вы имеете здесь практику? Вы, кажется, акушерка?

-- Да, акушерка-фельдшерица. Но практики не имею. Я -- акушерка без вывески...

-- Т. е. как же это так? Не имеете прав?

-- Имею, но... я, право, затрудняюсь, как это объяснить... Мне временно запрещено вешать вывеску... заниматься этим...

-- Это возмутительно! Лишать человека возможности трудиться. Хотя, по моему мнению, это затруднение всегда можно обойти... Вот хотя бы взять Склабонского... адвокат... Ему тоже запрещено, но это не мешает ему зарабатывать до десяти тысяч в год. Взял себе помощника из молодых (конечно, частным образом) и тот сделался его alter ego... И оба довольны...