Татьяна Игнатьевна махнула рукой и, понизив тон, продолжала:
-- Потом стыдно смотреть будет... Налакаются, -- прямо уходи вон! В прошлом году двое молодцов так и свалились в гостиной... Диван испортили... Двадцать целковеньких пришлось за одну обивку отдать... Хм!..
-- Будет вам, мамаша, -- недовольно заметил Порецкий...
-- Мамаша, мамаша... Намаялась с вами мамаша-то, хлебнула горя. Если бы не мамаша, так ты, пожалуй, тоже всю бы жизнь свою в Сибири пробыл... Вот что! Кто за тебя хлопотал, пороги обивал да прощенье вымаливал? Ах вы, неблагодарные!.. Ни стыда в вас, ни совести. Уж если мать не жалко, так хоть бы жену-то пожалел!.. Да разве можно в таком положении...
Порецкий состроил гримасу, махнул рукой и ушел к себе в кабинет.
-- Дмитрий Павлыч! Иди, брат, сюда! -- крикнул он издали.
-- Небойсь, Дмитрий Павлыч сумел бы ценить мать свою, если бы она его теперь на ноги поставила... -- проворчала Татьяна Игнатьевна.
Крюков шевельнулся в кресле, кашлянул и поправил галстух. Этот комплимент неприятно кольнул его самолюбие и заставил покраснеть...
-- Пора в типографию... -- произнес он и встал.
-- Сидите! Куда вы? В кабинет, что ли? К нему?
-- Нет... В типографию надо идти... На всю ночь, до утра...
-- Ходил бы вот этак же в какую-нибудь типографию на всю ночь, если бы не мать, а то и еще хуже, в роде Воронина... -- еще раз проворчала по адресу отсутствующего сына Татьяна Игнатьевна и с жалостью посмотрела на Крюкова.
-- Так-то, батюшка! Наглупим в молодости, а потом и маемся всю жизнь. До свиданья, голубчик!
-- А кто такой этот Воронин? -- спросил Крюков, желая узнать, не об известном ли ему Воронине идет речь.
-- Есть тут один стрикулист. Тоже студентом был... В прошлом году затесался незвано-непрошено на это самое торжество и такого скандалу наделал, что за полицией пришлось посылать... Пропойца.
-- Дмитрий! Ты уходишь? -- спросил доктор, отворяя дверь кабинета, когда Крюков шел в переднюю
-- Иду... Мне пора... Скоро восемь.
-- Приходи завтра.
-- Может быть... Разве из типографии, если не будет поздно...
-- Какое там поздно! Завтра начнется, а послезавтра кончится... Приходи!.. Посмотришь публику...
-- Ладно, постараюсь... Прощай!
-- Будь здоров, голубчик!.. Да... я сейчас еду; быть может, по пути, подвезу тебя?.. Ах, нет!.. Нам, впрочем, в разные стороны. Тебе направо, а мне налево... Груша! Груша! Где же вы?..
Явилась горничная.
-- Подайте же пальто! Неужели вам каждый раз говорить?
-- Да они не даются, -- недовольно сказала Груша.
-- Я сам, сам... Не надо!
Но Груша, раздраженная несправедливым выговором барина, схватила за один свободный еще рукав пальто Крюкова и натянула его со злостью на гостя.
-- Ты, оказывается, знаешь Воронина? -- спросил Крюков, стоя в пальто и шляпе в передней.
-- Знаю. А что?
-- Вот несчастный человек! Мне его страшно жаль.
-- Спился... Я уж с ним возился, братец, да бросил: два раза одевал его и обувал, пробовал ввести его в трезвое общество и никаких толков не вышло... Продержится неделю, много другую, и опять та же история, опять гол, как сокол, и является клянчить тридцать копеек...
-- Такой симпатичный парень... -- задумчиво произнес Крюков, берясь за скобу двери. -- Ужасно жаль!..
-- Чего тут жаль? Стрихнином надо насытить, жалеть совершенно бесполезно. В больницу надо его и стрихнином... Пьяный -- невозможный человек, и я советую тебе быть все-таки подальше... Привяжется, так трудно будет отвязаться... Скандалист ужасный.
-- Поклонись Варваре Петровне!.. Я с ней не простился, -- сказал, растворяя дверь, Крюков и почувствовал, как в лицо его бросилась краска.
-- Ничего!.. Ей сегодня нездоровится, капризничает... все это празднество виновато... -- ответил вслед исчезающему за дверью Крюкову доктор и, когда дверь затворилась и сама заперлась, строго приказал горничной:
-- Пусть подают лошадь! Живо!
-- Лошадь, барин, готова, ждет у крыльца, -- ответила горничная.
-- А в таком случае -- шинель!
Груша кинулась к вешалке. Доктор немного на-гнулся, принял на плечи шинель и, надев бобровую шапку, подошел к большому зеркалу и поправил ее, сдвинув немного на бок. Потом покрутил ус, ловко подхватил борты шинели и двинулся к дверям.
Груша поспешно и предупредительно опередила барина и распахнула их, отойдя в сторону.
Груша, в своем коричневом платье и белом переднике, со своим румянцем и лукавостью в карих глазах, своей молодой и здоровой вертлявостью опять обратила внимание барина, и он, проходя мимо, выставил руку из-под борта шинели и слегка ущипнул девушку повыше локтя.
-- Оставьте! барыне скажу, -- сердитым шепотом крикнула Груша и, с веселой и довольной улыбкою, отскочила в сторону...
Дверь громко хлопнула. Вздрогнул колокольчик. Мигнула лампа на столике перед зеркалом... и доктор исчез...
XI.
-- Уф! Устала до смерти...
С этими словами Татьяна Игнатьевна бухнулась своим грузным корпусом в кресло и как-то беспомощно опустила пухлые руки...
-- С ангелом, Татьяна Игнатьевна! -- проговорила она с досадою, переводя дух.
Татьяна Игнатьевна измучилась...
Да и было, впрочем, от чего измучиться.
Сегодня с раннего утра она не присаживалась на место. На кухне шла кипучая, лихорадочная деятельность, с "баталиями" между прислугой и старой барыней, с вспышками и раздражением с обеих сторон, с кухонными несчастиями и т.д. Новая кухарка Маланья (Татьяна Игнатьевна меняла кухарок чаще, чем меняют "порядочные люди" перчатки), не успевшая еще ориентироваться на новом месте и освоиться с новыми господами, делала промах за промахом и своим резонерским оправданием: "как сразу угодить: одни любят перепрето, другие недопрето" -- только еще более бесила впечатлительную в кухонном отношении Татьяну Игнатьевну.
Было около пяти часов вечера.
Большой зал уже был приготовлен к приему "милостивых государей". Здесь, в сумерках нахмурившегося зимнего вечера, белел скатертями ряд составленных для пиршества столов, накрытых на двадцать восемь кувертов. Посреди стола сплошною массою темнела зелень цветов, над которою, резко очерченными силуэтами, топырились руки -- ветви лапчатых пальм. Вина, в красивых фигурных бутылках и хрустальных графинах, теснились под сень зелени, словно им хотелось спрятаться от жадного взора ожидаемых "милостивых государей". Слабый свет уходящего дня, прорываясь сквозь кисейные занавеси больших окон, слабо вибрировал на хрустале, фаянсе и металлических колпачках бутылок. Стеариновые свечи торчали вдоль стола, как телеграфные столбы на почтовом тракте, а венские гнутые стулья, как солдаты, построились в каре вокруг столов и спокойно выжидали атаки...
Казалось, большой и пустынный пока зал сознавал всю важность наступающего момента и торжественно и величаво, в глубоком молчании, ждал его... Нарушали это молчание только двое часов: стенные и бронзовые, что стояли в докторской приемной в амбразуре над камином; стенные стучали солидно и степенно, не торопясь в то время как бронзовые тикали как-то беспечно и легкомысленно...
-- Уф! -- еще раз ухнула Татьяна Игнатьевна: -- И хоть бы кто помог! Хоть бы этот Крюков пришел... Так шляются, а как работать -- нет никого! Охо-хо-хо! Глаза бы мои не смотрели на вас...
Солидные часы начали медленно выбивать удар за ударом.
-- Раз, два, три... -- считала про себя Татьяна Игнатьевна и, насчитавши пять, уже вслух подумала: -- Через час съезжаться начнут, а Коля спит еще и огня нигде нет... Нечего сказать, порядки! -- Груша! Груша! Где ты? Вечно запропастятся... Так шныряют, а когда надо -- никогда не дозовешься...
Татьяна Игнатьевна с кряхтением поднялась с кресла и неистово закричала:
