При этих словах Арион только усмехнулся, и Ани, вспомнив о своих недавних подозрениях, понял, что тот не надеется когда-либо избавиться от мучившей его болезни.

– У тебя проклятая болезнь? – без обиняков спросил египтянин. Арион поднял голову, в его увлажнившихся от слез глазах ясно читались страх и чувство стыда. Он все еще прижимал ко рту мешочек с травами.

– Что это? – мягко спросил Ани, касаясь шелкового мешочка. – Амулет против приступов?

Немного поколебавшись, Арион опустил мешочек.

– Да, – с горечью произнес он. – Скорее это лекарство, которое проясняет мозги. Я точно не знаю, но без него может быть только хуже.

Ани не знал, что ему ответить. Проклятая болезнь. Он не разделял всеобщего страха перед этим недугом и не думал, что болезнь заразна. В Коптосе он знал женщину, у которой каждый день, с самого раннего детства, случались припадки. Всю свою жизнь несчастная прожила вместе со своей семьей – сначала с родителями, затем с братом и его семьей. Однако никто из родных никогда не страдал эпилепсией. Среди соседей тоже никто не заболел, несмотря на то что все брали воду из одного колодца, свободно одалживали друг другу одежду и горшки для приготовления еды. Проклятая болезнь не может быть заразной, это точно. Но в любом случае она неизменно вызывала отвращение и ужас у всех, кто становился свидетелем ужасных приступов, а человек, которому выпало несчастье страдать этим недугом, мучился всю свою жизнь.

Ани вдруг почувствовал, что, узнав о болезни мальчика, он проникся к нему еще большей симпатией и состраданием. Недоверчивость, нежелание рассказывать о каких-либо подробностях своей жизни – все это объяснялось не столько высокомерием, сколько боязнью, что его оттолкнут, если узнают о страшной болезни. Кроме того, Ани готов был поклясться Изидой и Сераписом, что юноша очень храбр. Чтобы добраться до Береники, он должен был превозмочь не только боль, жажду и жару пустыни, но и собственный недуг. Египтянин видел, как он боролся из последних сил, не щадя себя и не испытывая самодовольства от того, что ему удалось это сделать.

– Мне следовало умереть, – очень тихо произнес юноша. – Сударь, я прошу прощения за то, что был вам обузой, и за подозрения, которые, как оказалось, были необоснованными. Благодарю вас за вашу безмерную доброту. Я сейчас уйду. Можете оставить фибулу себе.

Ани удивленно посмотрел на него. Отчаявшись, он подумал, что Арион снова не доверяет ему и не понимает, что такое настоящая доброта. Или, опять же, из-за своей неопытности и неумения разбираться в людях он подумал о нем самое плохое.

– Сядь! – приказал караванщик. – Ты не в состоянии идти куда-либо. Я не боюсь твоей болезни, и если мне было стыдно бросить тебя беспомощного, когда ты был просто ранен, то мне будет вдвойне стыдно поступить так с тобой сейчас, когда ты не только ранен, но еще и страдаешь эпилепсией. Ты можешь остаться здесь, пока не почувствуешь себя лучше. На самом деле...

Ани вдруг заколебался. С самого начала ему понравились изысканность и красивые обороты речи этого молодого грека, и он сгорал от нетерпения предложить ему сделку, однако не был уверен, что этот гордый и своенравный юноша спокойно отреагирует на его предложение.

– Спасибо, – сказал Арион, бросив на египтянина безучастный взгляд, – но в этом нет необходимости.

Ани тут же понял, почему «в этом нет необходимости». Сплюнув на землю, он сказал:

– И что же ты собираешься делать? Может, сдашься римлянам или наложишь на себя руки?

Арион удивленно посмотрел на него, словно не ожидал, что Ани окажется таким прозорливым. Он и не думал, что его переживания так тронут египтянина. Однако для Цезариона это ничего не меняло. Он положил душу и сердце ради царицы, и его дело потерпело крах. Мысль о том, что можно продолжать жить и после поражения, казалась ему невозможной.

– И что хорошего будет из того, что ты умрешь? – спросил его Ани. – Еще одна загубленная жизнь в конце проигранной войны. Почему бы не жить дальше, стараясь что-то исправить?

Арион снова приложил мешочек к лицу.

– Ты не представляешь, о чем говоришь. Эта утрата невосполнима.

– Но всегда можно найти выход.

– Оставь меня в покое! – с мольбой в голосе произнес Арион, не отрываясь от мешочка с травами.

– Разве ты не хочешь вернуться в Александрию? – мягко спросил Ани. – У тебя, должно быть, остались там друзья, даже если вся твоя семья погибла. Когда ты начнешь расспрашивать горожан, то почувствуешь, что о ком-то все-таки беспокоишься. Разве тебе не хочется узнать, как они? Ты не задумывался, что, возможно, они тоже беспокоятся о тебе и надеются встретиться с тобой снова? Разве тебе безразлично, как они будут себя чувствовать, когда узнают, что ты сам, собственными руками свел счеты с жизнью?

Последовало длительное молчание. Затем Арион устало лег на постель и, завернувшись в одеяло, снова зарыдал. Его тело сотрясалось от беззвучных рыданий, и с каждым всхлипыванием зияющая рана раскрывалась все шире.

– Мальчик мой! – с жаром сказал Ани, дотронувшись до его плеча. Он весь горел от охватившего его волнения. – Сынок, если ты вздумаешь покончить с собой, это будет ужасный, нелепый поступок. Не стоит этого делать. Не совершай эту глупость.

– Не прикасайся ко мне! – зло бросил ему Арион и оттолкнул от себя его руку. Некоторое время он лежал, содрогаясь от рыданий, закрыв глаза рукой, а затем, не меняя положения, сказал: – От Береники до Коптоса двенадцать дней пути, и еще четырнадцать вниз по реке из Коптоса до Александрии. Что ты предлагаешь? Ты будешь везти меня все это время только по своей доброте?

– Ну... нет, – признался Ани и, набрав полную грудь воздуха, осмелился наконец сказать: – Ты можешь расплачиваться со мной тем, что будешь писать за меня письма.

Арион даже не шелохнулся.

– Писать письма... – бесстрастным голосом повторил он и умолк.

– А почему нет? Писать письма на хорошем греческом одному благородному греку, с которым я хотел бы иметь дело, – затаив дыхание, осторожно произнес Ани.

От волнения караванщик почувствовал тяжесть в желудке и глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. Он действительно этого хотел. Сейчас Ани осознавал, что это желание было сильнее, чем он осмеливался признаться самому себе. Аристодем, чье место он пытался захватить в Беренике, был образованным греком из благородной семьи, и люди, с которыми он имел дело – в Беренике и в низовьях реки в Александрии, – тоже были греками. Они с презрением смотрели на неграмотных египтян. Ани, конечно, мог немного писать и читать. Но деловая переписка... Для него это было слишком сложно. Все, что он мог написать своей рукой, было изложено корявым языком и с огромным количеством орфографических ошибок. Образованный человек только посмеется и выбросит такое письмо. Ани давно подумывал над тем, чтобы нанять писца, но все, на что он мог бы рассчитывать, – это сделка с каким-нибудь деревенским недоучкой, ненамного грамотнее самого Ани. Арион же, напротив, – гражданин Александрии, из богатой семьи, оказавшийся в составе отряда, специально отобранного по распоряжению царицы. Этот юноша смог бы писать такие письма, в сравнении с которыми Аристодем будет казаться невежей! Кроме того, Арион мог бы научить его и другим вещам: порядкам и обычаям, заведенным в Александрии, тому, как надевать эти проклятые греческие гиматии[14], чтобы выглядеть достойно, как все благородные люди. В конце концов, он бы подсказал ему, как следует вести себя за ужином, что – о боги! – ему так пригодится уже завтра вечером. Короче говоря, он нуждался в помощнике благородного происхождения, а такие, как известно, не идут в наемные работники. Ему нужен был Арион.

Арион опустил руку и с презрением посмотрел на него. По его щекам все еще катились слезы.

– Ты хочешь, чтобы я на тебя работал? – глядя ему прямо в глаза, спросил он. – Ты предлагаешь мне быть твоим секретарем?

Судя по голосу юноши, это предложение было для него почти таким же унизительным, как и то положение «мальчика», на которое, как он ранее думал, собирался определить его Ани.