Гусев устало вздохнул. Волей-неволей приходила мысль, что Антонов решил там остаться. Логика в таком рассуждении была, но… Логика логикой, а уж очень не похож этот Антонов на перебежчика. «Жизнь у него там будет лишена всякого смысла, — думал Гусев, вспоминая все, что удалось ему узнать в эти дни об Антонове. — Вон как о нем Борис Петрович говорил… А уж он-то Антонова знает!»

Но тут же Гусеву приходили на память случаи из практики, когда даже самые близкие люди порой не знали, что замышляли их друзья.

Уже засыпая, он вспомнил, что, занимаясь Антоновым, упустил из виду одну деталь. Последние месяцы Антонов работал в журнале «Заря», а вот туда-то Гусев еще не заглянул. «Впрочем, это вряд ли добавит что-либо нового, — думал он. — Слишком мало Антонов там проработал. Но сходить надо…»

В редакции «Зари» Гусев застал только секретаршу — грузную черноволосую женщину с явственно проступавшими на верхней губе усиками. Оказалось, что редактор журнала был в творческом отпуске, его заместитель читал рукописи у себя на даче. Остальные сотрудники на работу еще не пришли.

— У нас раньше двенадцати не приходят, — сказала секретарша, словно извиняясь.

Об Антонове она сообщила немногое. «Скромный, учтивый, рукописи никогда не задерживает, на письма отвечает в срок…»

— Это верно, что он остался в Америке? — вдруг спросила секретарша. Гусев даже вздрогнул от неожиданного вопроса.

— Откуда у вас такая информация? — удивился он. Секретарша смутилась.

— Вчера звонил наш зам. Сказал, чтобы вынули из номера рассказ Антонова. И про Америку намекнул.

«Намекнул, — зло подумал Гусев, — уж не иначе как Огурцов предупредил этого зама».

— По принципиальным соображениям, значит, отложили? — спросил Гусев.

Секретарша молчала.

— Ну, а мне почитать этот рассказ можно?

— Конечно, можно, — засуетилась она и стала рыться в папках. — Вы даже можете взять его с собой, — секретарша протянула Гусеву гранки. — У нас есть еще экземпляры.

Гусев сунул гранки в карман, записал на всякий случай домашний телефон заместителя редактора и поехал в управление.

Рассказ Антонова назывался «Маленькая совка-сплюшка». Гусев прочитал его в троллейбусе.

«Пилот обернулся и показал Бобряшову растопыренную пятерню. Это означало, что ровно через пять минут Бобряшов, согнувшись, напружинив тело, прыгнет в зябкую ночную темень и много километров будет падать камнем к такой знакомой и такой враждебной земле. Будет падать, пока интуиция не подскажет ему, что надо дернуть кольцо…

Бобряшов не представлял себе, как сложится все остальное — у него не было никогда привычки заглядывать вперед, — он думал только о том, как будет прыгать… И прыгнул.

Он приземлился удачно и, забравшись в густые кусты, стал рыть яму для парашюта. Он работал, как автомат, быстро и четко делая то, что уже сотни раз приходилось делать на тренировках. Лишь кровь стучала в висках, да предательски подергивалось веко. Внезапно острое беспокойство охватило Бобряшова. Уж слишком гнетущая тишина стояла вокруг. Тишина словно грозила ему. Торопясь, он закончил работу и пошел по кустам, все убыстряя и убыстряя шаг. Наконец кусты кончились. Начался глухой еловый лес. Бобряшов побежал. Он знал, что спасение только в ногах… «Скорее, скорее, как можно дальше от места приземления».

Бобряшов боялся, что забыл этот когда-то такой знакомый необъятный лес. Но он бежал не задумываясь, его словно кто-то подталкивал в нужную сторону по совсем невидимой, ощущаемой лишь ногами тропинке. Бежал, спотыкался и падал, снова бежал…

…Ленивый дождик невнятно шумит по кустам, где затаился, глядя на темную спокойную воду Веряжки, Бобряшов.

Дрожат под дождем лапки тальника, тяжело падают на ватник, скатываясь с листьев, одинокие грузные капли.

Время от времени в зеленой крыше словно что-то прорывается — тогда сверху сбегают короткие струйки воды.

И снова: кап… кап… кап… И сеет, и сеет, неясно шумя, спокойный летний «ситничек».

Бобряшов залег в кустах и слушает: в лесу, за рекой, кричит жалобно маленькая совка-сплюшка. Много лет не слышал он, как кричит совка свое «сплю-ю, сплю-ю-ю», но вот узнал сразу. Узнал и обрадовался: «Вот я и дома. Совка кричит, как прежде; видно, и все здесь по-старому». Но мысль мелькнула и угасла. Вокруг враги, его, Бобряшова, враги: и дома Бобряшов и не дома…

Где-то недалеко, за поворотом тихой Веряжки, за мокрой темнотой, — маленькая деревушка Вересть. В этой деревушке — детство его и юность, вся его короткая довоенная жизнь.

Дом, темный от времени, мать, стряпающая по воскресеньям любимый его пирог с маком, и крик маленькой совки по вечерам, когда мальчишки жгли у реки большие трескучие костры, пекли картошку…

«Как-то сейчас мать? Может, нет ее в живых… Лучше б уж умерла», — безразлично думает Бобряшов.

Много, очень много лет Бобряшов не бывал в Верести и никогда не испытывал желания наведаться в родные края. Сначала постоянные странствия из города в город, из страны в страну в поисках чего-то лучшего, изнуряющая работа на оловянных копях, отупляющая, однообразная служба официантом с единственной мыслью, как бы припрятать чаевые. Потом разведывательная школа, ни минуты свободного времени, учеба, тренировки, тренировки… Нет, Бобряшов никогда не испытывал желания вернуться в родные края. Если б не такая оказия, вряд ли и попал бы когда. Все ему здесь чужое. Вот только совка-сплюшка мила, а почему — Бобряшов не знает. Капли все стучат и стучат по ватнику… Не может Бобряшов решить, почему приятно ему слушать, как кричит совка.

Темно, очень темно вокруг. Что закроешь глаза, что откроешь, все равно — никакой разницы. Только дождь все сыплет и сыплет.

Бобряшов уже привык к дождю — лежит, мечтает.

«Отлежусь, отдохну, и дальше. Приду на явку, легализуюсь… А там…»

Лежа в мокрых кустах, особенно приятно думать о теплой квартире…

«Дал бы бог удачи!» В бога Бобряшов не верит, но так как-то спокойнее.

«Ну и сам не оплошаю. Не в таких переплетах бывали…» Думает он так и вспоминает, как в 41-м году в лагере военнопленных комиссар его, Бобряшова, трусом назвал и в лицо плюнул.

Не прав был комиссар. Какой же он трус? Лежит вот сейчас один-одинешенек и ничего не боится. А потом отправится своей дорогой, не растеряется, не оплошает…

Думает Бобряшов, а голова к земле клонится, клонится — баюкает его дождь. Земля чем-то знакомым пахнет, никак только не вспомнишь чем. Листьями прелыми, что ли?

Давно не слышал Бобряшов этого запаха. С детства.

Приятно от этого запаха на душе. И неспокойно…

…Проснулся он от легкого шороха. Дождь перестал сеяться, и только тихо шелестели бархатные листочки.

Река Веряжка, дымясь легким туманом, бесшумно несла свои бурые воды совсем рядом с кустами. За рекой на красноватых стволах сосен играли первые солнечные блики. Гомонили птицы. Издалека неслись неясные звуки деревенского утра.

Бобряшов осторожно выбрался из кустов и, став на скользкий зеленый голыш, ополоснул лицо водой из реки.

Потом пошел берегом. Под лучами солнца растаяли последние клочки тумана. Уже начинало слегка парить. Густой запах цветущей земли туманил голову. Бобряшов шел осторожно, держался ближе к кустам, внимательно оглядывался по сторонам. Он с удивлением и даже с затаенной радостью узнавал знакомые места. Все было почти таким же, как и много лет назад. Вот к самой воде подступили заросли раскидистых старых ив. Когда-то мальчишки, с трудом продравшись сквозь цепкие ветви к реке, ставили в зарослях куги жерлицы. Здесь Бобряшов поймал свою первую щуку, поймал и, от радости забыв про осторожность, свалился сам в воду, но щуку из рук не выпустил. «Ловят ли мальчишки теперь щук?»

Все здесь Бобряшову знакомо и вместе с тем удивительно.

Где-то впереди надрывно кричат ястребы, гудят над пестрыми полянами пчелы. От леса веет спокойствием и прохладой.