Таких Гусев презирал, хотя в жизни постоянно приходилось иметь с ними дело.

«Что бы там ни было, но с Антоновым они маху дали, — рассуждал он. — И чего все-таки на нем остановились? Отец был репрессирован? Конечно, козырь. Они-то сыну не стали бы объяснять за что… Из газеты уволили? Могли и не знать. Женщина в этом деле исключается…»

Гусев вспомнил про письмо Антонова к Ире. «А даже если бы и не было Иры… Этот журналист не из таковских. Что это за Ира такая? Надо бы побывать у нее… Нет, пожалуй, неудобно. Но по письму видно, ничего у них не получится. Какие-то сложности непонятные. Любишь? Она любит? При чем же здесь все остальное? Работа, командировки».

Гусеву был тридцать один, и вопрос о женитьбе его тоже волновал. Были у него знакомые девушки, но… «Встретить бы такую, чтоб уж взяла, так всего, без остатка…» — мечтал он.

Поднявшись к себе на седьмой этаж, он, ругая последними словами погоду, развесил мокрый плащ и позвонил генералу.

— Через четверть часа заходи, — сказал генерал.

Гусев достал записную книжку и еще раз внимательно пробежал свои пометки.

— О черт возьми! — выругался он. — Сколько я сочинений Антонова прочитал, а статьи в журнале так и забыл. Спросит ведь наверняка генерал.

Он порылся в телефонной книге и, найдя номер Константинова, секретаря партбюро редакции, позвонил ему.

— Валериан Петрович, это известный вам Гусев, здравствуйте. Один маленький вопрос, вы статьи Антонова в журнале читали?

— Читал. А как же, — пробасил Константинов.

— Какие проблемы? Опять старина?

— Не только… — Константинов подробно стал рассказывать о статьях Антонова.

Гусев внимательно слушал, посматривал на часы. Когда он, поблагодарив Константинова, повесил трубку, то мысленно представил себе нескладную его фигуру и вспомнил слова Константинова: «Голову могу за Антонова положить».

— Ну, что вы скажете, товарищ капитан? — вопросом встретил генерал Гусева.

— Товарищ генерал, версия о добровольном побеге исключается…

Генерал показал рукой на кресло. Гусев сел, беспокоясь за то, как сумеет в сжатом докладе рассказать генералу все, что узнал об Антонове.

— А вот, кстати, и первая весточка о вашем подшефном, — генерал протянул Гусеву листок, — довольно своеобразно он заявил о себе…

В тоне генерала Гусев уловил осуждающие нотки и насторожился, впиваясь в строки шифровки.

«Журналист Антонов, — читал Гусев, — вчера днем выпрыгнул с третьего этажа здания, принадлежащего частному лицу, доставлен в городской госпиталь Филадельфии. Открытый перелом ноги, сотрясение мозга… Завтра будет разрешено свидание. Никаких официальных заявлений власти пока не сделали».

Гусев оторвался от листка и спросил:

— Обрабатывали?

Генерал кивнул.

— А что же еще? Этот частный дом нам известен… Но вот Антонов-то! Выдержки, что ли, не хватило? Ну, выкладывайте, капитан. За что в его биографии они могли уцепиться…

…Днем Саньку снова пригласили на беседу к полковнику Медри. Это был седьмой день… Седьмой день неволи.

Санька не знал, что за час до его вызова к Медри позвонил один из советников государственного секретаря. Медри давно знал этого чиновника. Им не раз приходилось встречаться. Сегодня звонок советника поверг Медри в уныние.

— Сколько будете возиться с этим парнем, Медри? — спросил советник. — Неужели вы думаете, что нам легко изворачиваться? Мне сообщили, что не позднее завтрашнего утра поступит нота от их МИДа…

Медри молчал, собираясь с духом.

— Какого черта вы молчите, полковник? Продвинулось у вас дело или вы опять ошиблись?

Слово «ошиблись» советник произнес так язвительно, что Медри чуть не хлопнул трубкой о стол.

— Дело не сдвинулось с места, Скотт, — пробурчал Медри, с трудом сдерживаясь, чтобы не ответить грубо. — Видно, наши опять ошиблись…

В трубке послышался тяжелый вздох. Помолчав, советник сказал:

— Сегодня же извиняйтесь и отпускайте, его группа сейчас в Ролли. Отвезите туда. Я надеюсь, он здоров?

Медри промолчал.

— В любом случае будет много шуму. Дайте ему понять, что освобождение — акт дружбы по отношению к его стране. А подозрения остаются…

Медри усмехнулся: хороши мы будем со словами о дружбе после того, как семь дней грозили и уговаривали остаться, но сказал только:

— Хорошо, сэр.

…Когда за Санькой зашел офицер, который почти всегда сопровождал его на допросы, Санька сказал:

— Каждый день я прошу устроить мне встречу с представителями посольства… Сколько можно ждать?

— Вы можете просить об этом еще три месяца, господин Антонов. Пока вам не надоест. Думаю, что скоро вас отправят в Мак-Алан. Это очень далеко от Вашингтона. Оттуда ваш голос будет слышнее.

Он хихикнул.

Санька посмотрел ему в глаза. Они были рыжие-рыжие… Как у того парня с Голодая, что всадил Саньке нож. И такие же холодные…

«Ах вот как, вот как… — задохнулся от злости Санька. — В какой-то Мак-Алан…»

Они шли по светлому коридору. За большими окнами буйствовала осень. «Какие яркие краски, — подумал Санька, глядя в сад, — как у нас в бабье лето».

Пестро одетые детишки носились по саду. Чинные старушки спокойно беседовали, сидя на скамейках. Там были люди, там шла жизнь.

«Прыгнуть, — подумал Санька. — Надо прыгнуть. Здесь не выше третьего… Насмерть не разобьюсь, сломаю ноги… Соберется толпа. Скандал просочится в прессу. Поймут, что я не предал… Только так весть подам… Только так…»

Он резко повернулся к офицеру и увидел страх в его рыжих глазах. Тогда он ударил его с размаху, вложив в удар всю ненависть и силу. Офицер упал, слабо вскрикнув. Санька подбежал к окну. Оно было огромно, как мир. Он пнул ногой раз, второй, третий. Раздался звон, Санька увидел, как сидящие в сквере старушки вскинули головы, и прыгнул…