Панков придержал Саньку за рукав и, когда Морозов с матерью отошли подальше, сказал:
— Мать Витина все убивается, в озеро не хочет его пускать. Два года назад на шестьдесят седьмом старпомом был его брат — Толик. Да весной волна с палубы смыла. Я из рубки выскочил, круг кинул, а его льдина-целуха по голове…
Панков помолчал.
— Двое суток искали… Не отдало озеро. Вот Витя вместо Толика и заступил. Он в семье младший. А мать, Наталья Гавриловна, сказала: «Не пущу!» Одежду прятала. — Виктор тяжело вздохнул. — До сих пор все упрашивает не ходить в озеро.
Он замолчал и за всю дорогу до дому больше не проронил ни слова.
Дом у Панкова был новый, добротный, искусно отделанный деревянными кружевами наличников. Когда они поднимались на крыльцо, из дверей вынырнул шустрый маленький мужчина в кожаной кепке и кожаной тужурке.
— А, Виктор! С праздничком тебя. Рыбацкого нашего роду прибыло… — он похлопал Панкова по плечу, скользнул взглядом по ящику с водкой. — Уже запасаешься… Ну что ж, дело! Через недельку хозяйку привезем из больницы, погуляем.
— Знакомься, Тимофеич. Журналист из Ленинграда, кивнул Панков на Саньку.
Тимофеич насторожился, пожал Санькину руку и вяло сказал:
— Здравствуйте, здравствуйте… Ну, я побежал, дела по горло. А ты, Панков, настырный, ох настырный! Смотри не промахнись… — Он быстро сбежал с крыльца и, гулко топая, пошагал по мосткам вдоль деревни.
— Кто это? — спросил Санька.
— Да наш предсельсовета, Тимофеич…
— А чего рассердился? Не хочет, чтобы про тебя писали? Или считает, что ты сам корреспондентов приглашаешь?
Панков вздохнул, поставил ящик на скамью.
— Да нет… Это он, наверно, про другое подумал. Есть тут у нас такое дельце… Ну, не дельце… — капитан явно мялся, никак не решаясь подойти к сути этого «дельца».
«Что это он?» — подумал Санька.
— Дельце не дельце, а только в поселке нашем есть церквуха одна, при монастыре. Сколько лет ей, никто уж и не помнит. Но больно красивая. Вся деревянная, резная. Потом сходим, посмотрим…
Капитан вдруг покраснел.
— Да вы, Саша, не подумайте… Я в бога не верю. Но уж больно красива эта церквуха. И черт возьми, такая вся старая. А в монастыре, говорят, инокиня Елена жила. Царица бывшая, жена Петра, — сказал Виктор, — нам еще в школе учитель рассказывал. Ну вот. И собираются церковку эту разобрать на дрова. Уж и распоряжение такое получено. А в монастыре гнилую капусту хранят… Тут не рушить, а восстанавливать надо! Вы бы, Саша, про это написали. Тимофеич-то, думаю, решил, что я вас из-за церкви привез. А вы и напишите. А про нас-то что, про нас уже писали… — Капитан внимательно смотрел на Саньку, ожидая ответа.
Санька растерялся. Он никак не ожидал, что именно здесь, среди совсем молодых, грубоватых на первый взгляд людей, он услышит об этом.
— Ты говоришь, Виктор, восстанавливать. Думаешь, мало на это денег пойдет? Влетит в копеечку… А у нас еще столько людей живет в подвалах… Ты-то сам вон какую хоромину себе отгрохал.
— Да я что… У нас в Заозерье все дома исправные. Лес кругом. Только ведь не в этом дело. Жил бы я в хибарке — так же говорил.
Помолчали. Санька вспомнил свой разговор с Ирой и почувствовал, что краснеет.
— Нет, правда, Саша. Написали бы! Или, может, про это не напечатают?
— Ну почему же… — осторожно сказал Санька. — Напечатают…
И подумал: «Где-нибудь, да только не в нашей газете. А может, прав был редактор? Смешно ведь строить музей, если человек еще жилья не имеет».
— Ты вот, Виктор, говоришь, что и в хибарке прожил бы. Так? Ну, а другие? У кого семеро по лавкам? Кому светлая и теплая квартира нужна? Как они посмотрели бы, если деньги, вместо того чтобы им дом строить, на ремонт церкви отдали?
Панков задумчиво взглянул на Саньку и развел руками.
— Ну этим-то в первую очередь… Кто же будет спорить. Да ведь не такие мы и бедные. Раз уж в те времена смогли построить, то в наши-то стыдно не суметь отремонтировать. Только с умом надо подойти. Вон Тимофеич наш… И не дурак, да и умным как-то неловко назвать. Говорим ему: «Давай капусту уберем, ведь церковь разрушается». Так нет. Талдычит одно — туда ей и дорога. А когда заикнулись, что хотим сами подрасчистить да музей открыть, такой шум поднял. «Это, — говорит, — культовое учреждение. Что в районе скажут?! Религию возрождаете». А невдомек ему, что религией-то здесь и не пахнет. Виктор Морозов в книге читал, что церковь эту однофамилец нашего Тимофеича ставил. Может, предок какой. А он и про гордость свою забыл…
Потом Панков повел Саньку посмотреть эту деревянную церквуху. Они осмотрели алтарь, слазили на колокольню. Санька кипел от возмущения, глядя на огромные деревянные иконы, которыми прикрывали бочки с капустой.
…Через неделю он положил на стол ответственному секретарю Коле Колоскову статью «Гордиться славою предков».
— А мне казалось, вы поняли свою ошибку, Антонов, — ледяным тоном сказал на следующий день редактор. — Писательством вам придется заниматься в другом месте. Литсотрудник должен выполнять задания редакции.
Глава третья
1
Утром, не заходя в управление, Гусев отправился в газету, где раньше работал Александр Антонов.
«Интересно, — думал он, — что все-таки может сбить с толку хорошего человека? Этот Антонов жил в детском доме, учился в нашей школе, в морском училище. Факультет журналистики закончил… Читаешь его дневник — вспоминаешь свою молодость. Вроде бы парень как парень… А вот на тебе… Как решился? Ведь здесь все свои, здесь Родина. А там? Что там?»
Этот незнакомый парень вызывал непонятное сочувствие. Гусев еще не мог понять почему, но искорка сочувствия теплилась где-то в глубине души. «Как это он про цветы, — вспомнил Гусев, — фантазер… Да, не дождаться тебе, тетя Дуня, своих шлепанцев!»
— Редактор у себя? — спросил Гусев в приемной и, вспомнив телефонный разговор, с неприязнью поглядел на молодую секретаршу.
— Редактор занят. Вам лучше пройти в отдел писем. — Голос у нее был такой же сварливый, как и тогда по телефону.
«Вот стерва», — неприязненно подумал Гусев и твердо сказал:
— Мне срочно нужно к редактору.
— По какому вопросу? — не сдавалась секретарша. Гусев назвался.
Секретарша поднялась и, приоткрыв дверь в кабинет редактора, громко сказала:
— Борис Григорьевич! К вам из КГБ…
Гусев показал редактору удостоверение и сел. Несколько мгновений они смотрели друг на друга выжидающе. Редактору было лет под шестьдесят. Большие острые залысины на голове, немного вздернутый нос и хитрющие глаза-буравчики.
— У вас в газете работал некий Антонов, — начал Гусев. «Некий Антонов… некий, некий, — подумал он про себя, — как я его…»
Глаза-буравчики настороженно впились в Гусева.
— Да, работал, но мы его… уволили, — редактор поднял и переставил массивное пресс-папье с бронзовым медведем. — А что? Есть какие-то вопросы?
— За что уволили Антонова?
Редактор подумал и сказал:
— Вздорный был человек… Своеволен, нетерпим к критике, к товарищам. Я бы сказал, э-э… неуживчив. Знаний мало, умения и того меньше, а с товарищами не считался. Да что и говорить… Возомнил себя, — Борис Григорьевич даже поднял палец, — чуть ли не гением, а дела-то, дела и не делал.
Редактор вспомнил, как Антонов вспылил, когда решалея вопрос о его последней статье. Опять про ту же старину.
— Да что я вам говорю… Это вам каждый скажет…
«Неспроста пришел этот из КГБ», — думал он, настороженно разглядывая Гусева.
— Дух критиканства, знаете ли, развит сильно. Сам еще ничего не сделал, а… — редактор сделал многозначительный жест.
— А в чем это критиканство заключалось? — спросил Гусев.
— Хлебом не корми — дай с разносной статьей выступить. Да и в разговорах, на собраниях. И строим плохо, и бюрократов много, и никто, кроме него, правду-матку не любит…
«Уж бюрократов-то это точно — много», — подумал Гусев, глядя на редактора. Он почему-то сразу не понравился Гусеву. Может быть, из-за секретарши?
