Но солдаты уже обходили землянку, намереваясь зайти Смирнову с тыла. Шли они цепочкой, крадучись, далеко друг от друга, чтобы не попасть под пули. Кириллов взял одного на мушку, целясь в грудь и выжидая, когда остальные подтянутся. Подходящего момента все не наступало, но он ждал, весь замерев, ощущая плечом приклад автомата.

Вот уже двое сошлись перед входом в землянку. Теперь можно. Палец привычно лег на спусковой крючок. Он дал короткую очередь, ведя автоматом слева направо, с удовлетворением отмечая, как запрыгали фашисты, повалились в снег, стали расползаться. Ага! Вот вам! А теперь опять можно одиночными.

Когда начали стрелять в его сторону, он отполз в лес, перебежал на другое место. Потом, лежа в кустах, укрывшись за комлем дерева, оглянулся назад, прикидывая в уме, далеко ли смогли убраться ребята. Он уже сознавал, что, пожалуй, это совсем пустая, никчемная затея, которая может обернуться против них же самих. Все равно, если Никифоров ранен тяжело, далеко не уйти, лишняя трата времени, только себя подставлять под удар. Однако подумал об этом мельком, как-то не всерьез, и тут же переключился на то, что открывалось перед ним.

Из-под сосны, где засел подрывник, продолжали раздаваться выстрелы.

А Смирнову уже не уйти, вдруг по-настоящему, со всей силой осознал он. Молодец — столько времени держится. Минут пять, больше? Вон вроде оглядывается. Видно, чувствует, что подмога. Может, надеется. А надеяться не на что. Не на что надеяться, если по правде. В диске, пожалуй, всего лишь на одну очередь осталось. Сейчас дам последнюю очередь и буду отходить.

В сосновых ветках над ним опять разорвалась пуля. Еще и еще, и все ниже. Разрывные. Свистят. Пистолетными щелчками. Нащупали, эасекли гады… На голову ему густо сеялись сверху сосновые хвоинки, подсеченные пулями, словно хвою на ветках ножницами стригли, и снег вокруг сделался зеленым.

Он вжался всем телом в снег. Глубже — головой. «Еще выстрел — и отхожу», — решил он, видя, как от деревьев отделились темно-зеленые фигуры и поспешно пошли через поляну. Он вскочил и побежал к сосне. Потом оглянулся.

Два солдата как раз достигли середины полянки. Запаленно дыша, Кириллов лихорадочно соображал, что делать. Он хорошо понимал, что их нельзя сейчас пропускать вслед за собой в лес. Автомат его стоял на взводе, Кириллов тут же выстрелил, раз-другой; один из немцев упал, но второй продолжал бежать, стреляя на ходу, почему-то не падая и все приближаясь к опушке; Кириллов отчетливо различал его перекошенное в злобном крике лицо, дико вытаращенные глаза.

Это было как во сне: стреляешь и никак не можешь убить врага, хотя и видишь, что пули точно ложатся в цель. И тут он понял, что автомат заело. А может, патроны кончились? Он поспешно сунул руку в подсумок и вдруг, содрогнувшись, внутренне холодея, вспомнил, что еще в начале боя отдал свой запасной диск Смирнову.

На мгновение он растерялся. Но уже в следующее мгновение обронил себе под ноги отказавший автомат и, распахнув маскхалат, стал обрывать пуговицы на комбинезоне, чтобы снять с пояса гранату или пистолет. Почему-то он выбрал пистолет.

Все это время, занятый собой, он не забывал об опасности, ни на секунду не упуская из вида бегущего солдата, и хотя, пока доставал оружие, чуточку отвлекся, по-прежнему каким-то внутренним чутьем отмечал его приближение, почти безошибочно определяя, какое еще остается расстояние между ним и немцем. А когда поднял голову, медлить уже было нельзя.

Немец был на самой опушке — подбегал к дереву. Теперь он бежал только один. Второй солдат, минутой раньше задетый пулями Кириллова и оставшийся на поляне, торопливо отползал на четвереньках в сторону. Подбегавший почему-то не стрелял — автомат болтался у него на шее.

Передернув затвор, Кириллов дважды выстрелил из пистолета и промахнулся. Тогда он положил пистолет на полусогнутую, выставленную перед лицом для упора руку. Все внимание его сосредоточилось на этом, словно завороженном от пуль, немце. Он видел, как тот на бегу вскинул руку назад, за плечо. А следом увидел летящую прямо на него гранату. В то же мгновение в руке у него дернулся пистолет, и ему удалось выстрелить, прежде чем граната взорвалась. И еще он успел увидеть, как солдат рухнул навзничь, запрокидывая руки, и он тоже упал, и тут грохнуло так, что у него лопнуло в ушах; больше он ничего не слышал.

Острая жгучая боль заставила его открыть глаза. Он лежал на боку, весь перемазанный, вокруг чернели комья земли, у ног валялся автомат с расщепленным прикладом. В руке Кириллов продолжал сжимать пистолет. Когда же попытался приподняться, его точно лезвием полоснули по животу — пистолет выпал, он не в силах был удержать его.

Боль копилась где-то в низу живота и в боку. Стискивая зубы, боясь еще раз пошевелиться, Кириллов прислушивался к ней. Звуки совсем не проникали к нему, но он сейчас не придавал этому никакого значения. Стараясь не вызвать боли, кое-как просунул руку под куртку, осторожно провел ладонью по животу и нащупал что-то мокрое. «Гранатой это! — понял он, с удивлением разглядывая окровавленные пальцы. — Вон как разворотило. Значит, подчистую подорвали меня».

Однако все на свете уже стало как-то безразличным ему. «Вот и конец твой, — подумал он вяло, без всякого сожаления. — Вот и кончаешься ты, Толя. Совсем кончаешься. Умираешь с позором, потому что не выполнил задание Бати…

Еще вот планшетка. Там — карта. Ни в коем случае нельзя оставлять ее фрицам. Жаль, что раздобытые сведения пропадут. Они бы так пригодились Бате. Неужели Володька не догадается вернуться за картой?.. Неужели уйдут?..»

Перевалился на другой бок, с трудом сел, жмурясь от боли, и стал ослабевшими пальцами расстегивать планшет, чтобы изорвать карту на мелкие клочья, но тут силы его покинули, и он потерял сознание. И не ведал он, что Сметанин все-таки не забудет о своем командире, назад вернется через лес, подползет к нему в под пулями и, увидя его мертвым, сорвет планшетку, затем, пригибаясь, побежит обратно в гущу леса, где его ждали товарищи.

А Кириллов почти тут же очнулся. Он сидел под сосной на снегу, прислонившись спиной к стволу. Боли он уже не ощущал, лишь чувствовал, как хлещет из раны кровь, так и твинькает, и казалось ему, будто вместе с кровью из него выкачивают воздух. Он широко раскрывал рот, но воздуха не хватало — все выжгло внутри. Опустив руку, загреб пригоршню снега, стал жадно глотать; во рту отдавало пресным, безвкусным, жевал будто вату, и снег таял у него на лице.

Около землянки с новой силой загремели выстрелы, и хотя Кириллов не слышал их сейчас, он все-таки посмотрел в ту сторону. Подрывник лежал там же, под сосной, возле кучи жердей, и, видимо, продолжал стрелять. Кириллову даже почудилось, что он видит, как дергается в руках подрывника автомат. Но вот перестал дергаться. Смирнов чуть приподнялся на коленях, подтягивая к себе вещмешок, начал шарить в нем, наверное, новый диск вытаскивал.

Потом Анатолий увидел, как немцы набегают на подрывника, окружают его; они казались какими-то ненастоящими, игрушечными, совсем не страшными. Сейчас возьмут его! Но Смирнов оставался неподвижным.

«Что же он в самом деле, ну что же он?» — ахнул Кириллов, испытывая нетерпеливое желание помочь товарищу хоть чем-нибудь, но повернуться на бок, чтобы достать из подсумка патроны и набить пустой диск, ему уже было не под силу.

Он сидел, раскинув ноги пошире, для чего-то придерживая на коленях разбитый, бесполезный теперь автомат, и смотрел, как толпятся около Смирнова фашисты. Кто-то наклонился над ним. И вдруг под сосной ярко блеснуло, тут же высоко взметнулось красное пламя, затем черным-черно стало и грохнуло так, что Анатолий вздрогнул — услышал он этот взрыв; земля под ним содрогнулась, его сильно тряхнуло.

И снова его обступило молчание.

Широко раскрытыми глазами смотрел он туда, где только что лежал подрывник. Там чернела теперь яма, Смирнова нигде не было, не было там рядом и высоченной сосны, и немцев вокруг не было, лишь темные пятна виднелись поодаль.