«Подорвал! — понял наконец Кириллов. — Весь заряд тола шарахнул… не подвел… молодчина!»

О себе он не думал, не мог, да и не хотел. Комбриг ему виделся — бородатый, в полушубке, стянутом в поясе и по плечам ремнями, с маузером на боку. Смотрел командир на него, в самые глаза заглядывал, словно пытал, прикидывал — на что способен он, Кириллов, адъютант его, с кем вместе в одном десанте выбрасывались. Молчал сурово командир. И заморгал виновато Кириллов, губами пошевелил. Сказать нужно, чтобы знали — не пройти здесь большим отрядом, столько немцев здесь, гарнизон на станции и большое подразделение, наверное, с батальон в деревне. Другие пути-дороги придется искать Бате для перехода. Лучше бы по лесам… Только бы ребята дошли до своих, хоть кто-нибудь из них дошел. Кириллов ощупал рукой планшет — его не было… «Как же так? Неужели его взяли немцы? Нет, этого быть не может… Значит, Сметанин. Кто же еще?» Володьке он успел передать все явки и пароли, уж тот-то не подведет его, выполнит как надо, так что поймет командир, в чем тут дело, все должен понять. «Значит, Володька посчитал меня мертвым… Это хорошо, — подумал с облегчением Кириллов. — Раненый я бы только их связывал по рукам и ногам».

Ему хотелось думать о Бате… Но вместо комбрига к нему уже приближалась мама, брела нетвердо, как-то на ощупь по глубокому снегу, худенькая, седая, в накинутой на плечи пуховой шали. Была она без очков, щурилась близоруко, явно не узнавая сына, и он затаился под сосной, не желая, чтобы она обнаружила его и увидела, в каком он сейчас состоянии. Но она уже склонялась медленно над ним, протянула руку, чтобы волосы пышные его взлохматить, как бывало в детстве; пальцы ее притронулись к его лбу, на шлем легли, и тогда ему тоже захотелось по-настоящему почувствовать ее прикосновение, возможно, хоть легче немного станет… Слабеющей рукой стянул Кириллов с головы летный шлем — и сразу же неизвестно отчего отодвинулась от него мама, куда-то ушла в сторону, как и комбриг только что, исчезли оба…

Теперь он снова видел немцев, их было трое или четверо, они шли по поляне, проваливаясь в снег, шли не спеша и не прячась, во весь рост шли — прямо к нему; никто из них не стрелял, и он отлично знал, что они собираются сделать с ним.

Немцы остановились метрах в сорока от него. Высокий, тощий, в длинной шинели с различиями оберштурмфюрера, что-то говорил, тыкая в сторону Кириллова рукой в перчатке. Анатолию хорошо было видно его продолговатое, в очках лицо. Он не слышал, о чем говорит офицер, но догадывался, ему казалось, что он понимает его речь, и, недобро усмехаясь, положил руку на пояс, где прицеплена граната. Но когда два солдата отделились от группы и направились к нему, он отчего-то передумал, собрав все силы, откинулся назад к стволу сосны и, шаря по земле, подобрал валявшийся рядом пистолет.

Пистолет был тяжелый, он едва не выронил его. Тогда он взял его обеими руками, поднимал медленно, но как-то уверенно, и на миг показалось ему, что это уже было когда-то с ним, — все привычно, знакомо, так и должно быть. Дуло пистолета уперлось в висок, туда, где билась жилка; он почувствовал, как напряженно она вздрагивает, стучит, громыхает, вырываясь из-под дула. И почему-то все еще не верилось, что такое может произойти с ним, — вот сию минуту, сейчас.

«Как там гитара моя… спасли ее, нет?»

Застывший палец его лежал на спусковом крючке. Он смотрел на свои пальцы, сжимавшие рукоятку пистолета, и ногти на них — ровные, прозрачные, с белыми завитками-пятнышками — напомнили ему медиатор, которым играют на мандолине. Он так любил играть!..

Закоченевшие пальцы его нажали на спуск.

Выстрела он не услышал.

А потом лес кончился, и вышли они в широкое чистое поле, которое все сейчас искрилось под солнцем, все в мерцающих золотистых блестках, так что глазам больно. Впереди двигался Чижов, пробивая лыжню, следом шел Сметанин, глядя себе под ноги, изо всех сил налегая на врезавшиеся в плечи веревочные лямки; на раненого друга он больше не оглядывался.

Никифоров теперь лежал молча. Он замолчал вскоре после того, как его ранили. Правда, перед тем как его потащили на лыжах, еще в лесу, когда Володька, став на колени, начал делать ему перевязку, он, застонав от нестерпимой боли, с глухим мычанием поводя головой, пробовал уговорить ребят оставить его здесь, пристрелить, не возиться с ним понапрасну. И тогда Володька, искривив губы, зло прошипел сквозь зубы: «Молчи, не ной!» — а глаза его, раскосые, мрачноватые, аж прямо побелели от бешенства под капюшоном маскхалата.

Собственно, Никифорову плевать на это. Но нельзя было в ту минуту занимать попусту время, знал — Володька все равно не бросит, и подчинился ему: пускай делает как хочет. И лежал молча, пока ребята наскоро мастерили из лыж сани, и потом, когда его положили на них и бегом поволокли по снегу среди дубняка и редких сосен в бору, куда-то в горку, а затем снова вниз, под холм, он лишь стискивал зубы, чтобы не закричать от боли.

Он понимал, что стал обузой для товарищей, задерживает их, мешает двигаться быстрее, и сожалел, что его не убили сразу. Сожалел еще и потому, что боль в спине и груди с каждой минутой делалась все острее, нестерпимее, особенно когда его встряхивали на ухабах.

Ох, только бы не закричать, нельзя кричать, думал он. Конечно, с такой раной вряд ли можно протянуть долго. Но можно и выжить. Может, и выживет еще, если удастся попасть к хорошему хирургу. В Москве хорошие врачи, могут спасти. А что? Подготовит братва в лесу аэродром, вызовут по рации самолет и отправят его на Большую землю, может быть, прямиком в Москву. Есть еще, значит, надежда. Потому и прут его попеременке то Володька, то этот, как его, ну молчаливый из новеньких, ну да — Чижов… А Володька, тот даже автомат у него забрал, повесил себе на шею. Откуда у него только сила берется?.. Значит, терпеть надо, как бы ни мучительно было. Хоть на месте сейчас пропади… А Кириллов, наверно, пропал, так и не пришел, до сих пор не догнал. И Смирнов там остался. Навсегда уже. Да, да! Помню — будто бомбу бросили. Ухнуло, дай боже…

Вспомнилось: ребята остановились, когда прогремел взрыв. Грохот оглушительный, будто рядом взорвалось, и было непонятно, почему не повалились вокруг деревья, только снежными хлопьями сыпануло сверху, залепило Никифорову лицо, хорошо так сделалось. А потом затишье накатило, несколько долгих минут — ни выстрелов вдалеке, ни хрупких звуков под лыжами, лишь надсадное, сдавленное дыхание товарищей.

— Что это? — хрипло спросил Володька.

— Граната так не грохнет, — ответил Чижов.

Они подошли к нему, он глядел на них и молчал: знал, что грохнуло. Привязанный к лыжам, вытаращенными от боли глазами смотрел он в лица склонившихся, и, видимо, по глазам его они тоже обо всем догадались.

— Оставьте меня, ребята, правда, оставьте, — сказал он неуверенно в этой ломкой лесной тишине.

Ему никто не ответил.

Потом Володька молча натянул шапку и стал впрягаться в лямки. А Чижов прошагал мимо, сгорбив спину, занял место впереди. И снова пошли тяжело, потащились по глубокому снегу в лесу, оставляя за собой широкую борозду, уже нисколько не заботясь о том, чтобы сделать следы менее заметными.

А он все о взрыве думал…

И вспомнилось, как выскочил он из землянки и увидел раненого подрывника, лежавшего под сосной. Вспомнилось, как Смирнов, повернув к ним свое крупное, ставшее отчего-то землистым лицо, сплюнул хвоинку, прилипшую к губам, и твердым голосом попросил принести забытый в землянке вещмешок. А потом, когда он выполнил его просьбу, стал выбрасывать из мешка на снег шмутки.

Наверно, он действовал, как прежде в подобных случаях действовал — неторопливо, старательно, со всей предосторожностью. Помнит Никифоров, ходили однажды вместе «железку» рвать, пролет на мостике. Мину закладывать только стали, а поезд уже прет, слышно, рядом пыхтит-погромыхивает, вот-вот задавит. Все нервничают, а Смирнову хоть бы хны, знай себе копается под рельсом. Уже почти из-под самого паровоза скатился под насыпь — вот громыхнуло!.. Вот и теперь заложил в толовую шашку запал, затем стал укладывать грудкой в вырытую в снегу под сосной ямку, прямо на запасную свою портянку, спрессованные брусочки взрывчатки. Противотанковая граната отчего-то всегда вызывала у Смирнова какое-то трепетное уважительное чувство. Перед тем как снять с нее предохранительную накладку, он и на этот раз подержал в руке гранату, оценивающе окидывая ее взглядом, словно упрашивая ее сработать безотказно, как полагается. Впрочем, он мог и не совать сейчас гранату под толовые шашки, а взорвать ее в последний, самый подходящий для него момент. Лишь бы только взорвалось. Остальное же не имело для Смирнова никакого существенного значения.