Он как раз и был этим самым коногоном. Это уже позднее, после женитьбы, стал бурильщиком, рисковым человеком. Но столько силы было в нем, цепкой живучести, задора, неунывности, что не верилось в плохое. Жена во всем полагалась на него, была за ним как за каменной стеной.

Была она сиротой, жила без отца, без матери, работала горной сортировщицей в забое. Конечно, не женское это дело, по мнению Смирнова, мантулить в шахте, разбивать тяжелыми кувалдами каменные буты-породу. Куда больше подходило этим девчатам отплясывать подгорную или краковяк да миловаться где-нибудь в укромном местечке, подальше от чужих глаз. Смирнов легко сходился с ними и так же легко расходился, однако бросить Марусю не позволила совесть: слишком уже она доверилась ему.

«Какая длинная ночь, — поежился, передергивая плечами, Смирнов. — За такую долгую ночь можно целую жизнь прожить. Чего только не надумаешь, не вспомнишь».

Но уходила ночь, на глазах меркли в небе звезды, серый рассвет уже широко разливался вокруг. Потом бледно и осторожно зарумянилась снежная поляна перед землянками.

«Пожалуй, пора и мужиков подымать», — устало подумал Смирнов, и тут ему почудился какой-то приглушенный окрик в лесу.

Рывком повернул голову — увидел бегущего между деревьев лыжника. Секунду, две, а может, и больше смотрел Смирнов, затаив дыхание, не в силах понять, откуда же взялся в лесу этот человек, что ему нужно здесь в такую рань. А потом появились еще люди в темно-зеленых шинелях, замелькали, заскользили друг за другом, и он понял, что это немцы, и не удивился нисколько их появлению. Испугаться он тоже не успел, только подумал с досадой как о чем-то непростительном, потерянном зря: «Вот же неудача! Хоть бы мужиков предупредить!» И, прижавшись к стволу сосны, дал короткую очередь по переднему. Тот споткнулся, упал. А он повел автоматом вправо, туда, где бежали другие, и выпустил теперь уже длинную очередь. Затрясло руку, болью резануло. Смирнов закусил губу, но тут же ощерился, оскалясь в безмолвном крике. И вспомнил вдруг — нет запасного диска.

Заматерился, выругал себя за такую непростительную оплошность. Надо же, язви тебя, снял подсумок, когда шараборился с Катериной в землянке. И диск там в подсумке вместе с патронами. И вещмешок там же — все оставил! Вещмешка жаль было — как бы пригодился!

Он еще раз посмотрел в сторону немцев, укрывшихся за деревьями и стрелявших беспорядочно — неизвестно куда. Потом поднялся и побежал к землянке. Всего несколько шагов и пробежал. Откуда-то сбоку застрочил ручной пулемет, и Смирнов упал, ощутив всем телом, как его ударили по ногам железной палкой. Сгоряча вскочил и снова упал.

«Ну вот и все, амба-каюк! — подумал он, зарываясь лицом в снег. — Теперь-то уж точно все. Во всяком случае — для меня. Вот же язви их!»

Ноги не слушались его, отнимались, страшной болью скрючило их. Все же ему хватило сил подползти обратно к сосне. Он опять укрылся за ее толстым комлем. По нему продолжали беспрерывно стрелять, и сверху на Смирнова сыпались отстрелянные ветки и хвоя, обрушивались снежные хлопья.

«Эх, так ни черта и не вышло! — с сожалением подумал он. — И до Десны не дошел, и отряд Васина не увидел, и в день победы с мужиками не погуляю. И дома меня не дождутся. Тьфу, как нескладно.

Нужно дело делать, хотя бы на пять минут немчуру задержать, дать нашим уйти. Позор-то какой: задание не выполним!»

И он снова стал стрелять.

Кириллов вскочил, едва прозвучали первые очереди. Последние часы, даже во сне, он жил в ожидании выстрелов, и теперь громкая трескотня снаружи не удивила его — он был готов к этому, только подумал запоздало: «Вот… настигли все-таки». В следующую секунду он был уже на ногах, держал в руке автомат.

Рядом, в зыбком полумраке, возникали переполошенные лица людей. Кто-то в два прыжка одолел приступки порога, распахнул дверь — сверху хлынул яркий свет.

— Стой! — осатанело крикнул Кириллов.

— Надеть маскхалаты, взять вещмешки! Без суеты. Перестреляют же. Ну, живо, живо! — кричал он, кружась на четвереньках по землянке, подбирая одежду.

По одному, друг за другом, вырвались наружу. Стрельба, показалось Кириллову, гремела со всех сторон, но сперва впопыхах, на свету, разглядеть что-нибудь было просто невозможно. А потом вдруг он увидел солдат, перебегавших от дерева к дереву; их темные фигуры хорошо выделялись на подсвеченном солнцем снегу. Немцы, скрытые в перелеске, делали короткие перебежки, падали, снова вскакивали. Навстречу им редкими очередями бил Смирнов.

Подрывник лежал под сосной на взгорке, неподалеку от землянки. Подбегая, Кириллов заметил, что снег около ног Смирнова подтаял, кровенел пятнами.

Смирнов поднял голову.

— Тикайте, мужики, в лес, на всю железку жмите! Я их тут малость придержу.

— Сам-то сумеешь уйти? — задыхаясь, спросил Кириллов, упав на снег рядом с подрывником.

— Мне уже хана, товарищ командир, моя песенка спета. — Голос Смирнова прозвучал буднично, спокойно. — Ноги у меня перебиты.

— А как же… потом? — Кириллов не решался договорить. Но тот и сам все понял, рот его как-то болезненно искривился.

— За меня не беспокойся, не подведу, ты меня знаешь… Только мешок мой притартайте — тол там, граната. Эх, диск бы еще!

Кириллов собирался что-то сказать, но в горле у него клокотнуло, и он молчком сунул подрывнику свой запасной диск. Потом, обернувшись на стук автомата, увидел подбегавшего к ним Чижова. Рядом, за соседней сосной, прилег Володька, около землянки надевал на себя маскхалат почему-то подзадержавшийся Никифоров.

— Давайте назад, к лесу, живо! — хрипло позвал их Кириллов, показывая автоматом в сторону встававшего за поляной сосняка.

Отстреливаясь, разведчики начали отходить снова к землянке.

Кириллов торопливо застегивал крепление на лыжах, оглядываясь на землянку, куда только что нырнул Никифоров. Мимо пробежали Сметанин и Чижов. А спустя полминуты, надев лыжи, он уже сам бежал через поляну. Он запыхался, не в силах был поднажать, и ему казалось, что его вот-вот заденет пулями, которые уже взрывали поблизости снег. «Не добежать», — решил он. Но все-таки добежал.

За деревьями стояли ребята.

— Пашку подождем, огнем прикрыть надо! — ответил ему Володька.

Кириллов не понял, куда тот стреляет, но тоже встал за сосну. Немцы залегли по отдельности в кустах на той стороне поляны, попасть в них на таком расстоянии было трудно, все-таки он сделал несколько выстрелов, стараясь целиться поточнее. А потом он увидел Никифорова, который, низко пригибаясь, бежал по его следу.

До леса оставалось совсем немного, когда Никифоров упал. Со стороны показалось — у него подвернулась нога. Лежа ничком на снегу, он все подтягивал ее к себе вместе с лыжей, загребая при этом снег, потом попытался привстать, упираясь руками в снег. Но руки подломились, и он повалился, уронив голову.

Кириллов опустил автомат.

— Да стреляй, стреляй же, чего ты! — тут же услышал он истошный злой крик и догадался, что это относится к нему.

Он опять приложился к автомату и выстрелил несколько раз наугад туда, где должны быть немцы. Краем глаза видел, как к Никифорову подскочил Володька, следом бежал Чижов. Они подхватили раненого под руки и поволокли в лес; Никифоров бессильно повисал на их руках; лыжи на его ногах, цепляясь, широко бороздили по снегу.

Поравнявшись с Кирилловым, Володька повернул к нему свое красное, взмокшее от натуги лицо, прохрипел:

— Толя, будь другом, задержи их на минутку, а?

— Ладно, дуйте, только живо! — крикнул в ответ Кириллов и отвернулся, продолжая стрелять.

Разведчики унесли товарища, а он остался один на опушке, прикрытый деревьями. Теперь его положение чем-то отдаленно напоминало положение Смирнова, и он попытался отыскать взглядом подрывника. Тот, едва различимый, лежал на взгорке под сосной, чуть выше землянки, стрелял редко, видимо, берег патроны, но выстрелы его отвлекали внимание немцев, не давали им подняться. Во всяком случае, они не могли сейчас сразу всем скопом ринуться вслед за ушедшими в лес.