— Ротмистр, нам не до выборов… — Ага, значит, тот, что на столе, ротмистр. — Поверьте, Кияшко, армию не следует отвлекать гражданскими делами… — Фамилия ротмистра Кияшко. — Да и кто гарантирует, Илья Ильич, что не выберут большевика?

Значит, тот, что на столе, ротмистр Кияшко Илья Ильич. Но… если он ротмистр, почему он сидит перед подполковником?

И как он хохочет, этот Кияшко, как самоуверенно и нагло. Что ты такое, ротмистр, если можешь хохотать прямо в лицо подполковнику?

— Мы выберем большевика?! Да я все уже знаю здесь, знаю, кто и чем дышит. У здешнего попа пять дочерей, так я уже знаю, какая с кем спит! Я собрал кое-какие данные, политический настрой населения вполне удовлетворительный, выберут того, кого им укажут, мы подготовим кандидатуру. Я прошу вас не игнорировать политические задачи движения, не заставляйте меня звонить генералу Жиженко.

Шишмарев смотрит на Кияшко, как на скорпиона. Почему скорпиона? Так кажется мальчику.

— Черт с вами, ротмистр. Созывайте сход. Но мне там делать нечего.

Кияшко смеется еще веселее:

— И мне. Сход проведет само население…

Они уходят. Шишмарев делает какие-то знаки Рижскому — мол, я скоро вернусь, — ему, видно, не хочется уходить, но очень хочется спровадить Кияшко.

— Кто это? — спрашивает мальчик Астрова.

— Недремлющее око, — фальцетом произносит Ряжский.

— А генерал Жиженко?

— Контрразведка, — на этот раз обычным своим голосом бросает Ряжский. — И вообще, мальчик, об этих людях лучше не говорить.

— А чем он командует? — Слава кивает в сторону двери, давая понять, что вопрос относится к Кияшко.

— Гм… — Ряжский озабочен, не сразу находится. — Мыслями. И при этом не своими. Твоими, моими, вот его…

Астров мотает головой, желая показать, что у него нет мыслей.

Слава задумывается — будет сход или нет, надо передать об этом Быстрову.

Он все время толчется поблизости от штаба, там идет своя жизнь, о войне, кажется, никто не помышляет, — сапоги, лошади, машинное масло, хлеб, хлеб, хлеб, бинты и спирт, гвозди, зачем-то мел, кто-то требует мела, — зачем армии мел? — рапорта, ведомости, реестры, — вот что в обиходе действующей армии.

К обеду является Терешкин.

— Виктор Владимирович просит всех, кто в драматическом кружке, собраться после обеда в нардоме.

Неужели Андриевский собирается угощать деникинцев спектаклем?

В нардоме оживленно, весь кружок уже в сборе: сестры Тарховы, почмейстерша, Терешкин, все переростки и недоростки, но особенно оживлен Андриевский. Он в сером люстриновом пиджачке и лимонных фланелевых брюках, прямо денди с Васильевского острова, не восседает, как обычно, за своим карточным столиком, а снует туда-сюда, поднимает у всех настроение: эх, ему бы в парламент, то-то бы получился депутат.

— Юному санкюлоту, — приветствует он Славу.

Слава подозрительно осматривается. Нет никаких Кияшко, вообще никаких посторонних.

— Па-а-прашу на сцену.

Андриевский за режиссерским столиком.

— Га-а-спада… — Все-таки «гаспада», а не «товарищи», впрочем, он всегда избегал этого слова. — Командование армии обратилось к местной интеллигенции с просьбой помочь провести выборы волостного старшины…

Все-таки не послушался, не понял Быстрова! Обрывать его бесполезно.

— Завтра здесь соберутся земледельцы со всей волости, надо провести собрание поимпозантнее, прошу не уронить себя лицом в грязь.

С какой бы охотой Слава уронил Андриевского — и не в переносном а в самом прямом смысле — лицом в грязь!

— Мы украсим зал. Речь, очевидно, придется произнести мне, затем спектакль…

— А выборы?

— То есть выборы, а затем спектакль.

Никого, кажется, не смущает, во имя чего состоится спектакль…

Слава на репетиции. Репетируют «Сцену у фонтана». Курносая Нина Тархова старательно задирает нос, Андриевский патетически декламирует:

Тень Грозного меня усыновила…

Прямо с репетиции Слава отправляется на облюбованную лужайку, докладывает Быстрову о предстоящих выборах.

— Отлично, — говорит тот. — Ключи от нардома при тебе? Давай их сюда. Никаких самостоятельных действий, до тебя еще очередь не дошла.

А вечером Кияшко сидел у полевого телефона, звонил по батальонам, приказывал пошевелить мужичков, поторопить их с утра. Выступить с речью поручили Андриевскому. Трезвый человек и услужливый, он даже посоветовался с ним, кого выбрать волостным старшиной. Тот рекомендовал Устинова, по мнению Андриевского, не стоило обращать внимания на то, что он был председателем сельсовета: мужик хитрый, уважаемый, умеет ладить со всякой властью, но по своему достатку ему с большевиками явно не по пути…

Кто-то шепнул Кияшко, что в исполкоме спрятано некое «сокровище»: в марте 1917 года портрет императора и самодержца Николая Второго, украшавший резиденцию волостного старшины, забросили на чердак: вдруг еще пригодится. Смотрели как в воду, он и пригодился, за неимением портрета более реального — Антона Ивановича Деникина.

Кияшко отрядил Гарбузу на чердак с приказанием «найти и доставить», и такая ищейка, как Гарбуза, нашла и доставила портрет будущему депутату будущего парламента Великой Единой и Неделимой, может быть, от того же Орловского округа, в который волею судеб занесло этого парламентария из Санкт-Петербурга.

Андриевский и Кияшко решили устроить нечто вроде открытия памятника, режиссер с помощью актеров подвесил портрет к колосникам и опустил перед ним задник, который и вознесется в должный момент, явив мужикам популярную физиономию.

Приготовления к торжеству шли в нардоме до поздней ночи.

Программу разработали полностью: сперва молебен, потом открытие «памятника», затем речь и затем уже избрание старшины с соблюдением всех демократических традиций дворянских собраний. По распоряжению Андриевского нардомовский сторож Тихон весь вечер катал у себя в хате глиняные шарики, окуная одни шары в черные чернила, а другие в разведенный мел.

Вечером в штабе Княшко доложил Шишмареву о подготовке схода, не доложил, вернее, а рассказал, похвастался портретом. Воплощение, мол, идеи, о которой будет ораторствовать адвокат из Петрограда, император повешен, скрыт кипарисами; как только священник попросит у бога победы над противником, портрет предстанет на обозрение.

7

Все это Слава намотал на воображаемый ус, вышел во двор, задворками добежал до парка и далее до нардома. Дом дремал в тишине, и, хотя ключей у него уже не было, он знал раму, у которой шпингалеты плохо входили в пазы…

Мужиков принялись скликать на сход с утра, мужики не шли: спокойнее отсидеться по домам. Тогда Кияшко послал по селу солдат комендантского взвода. Никого, мол, не неволят, но те, кто не хочет идти, пусть сдадут по овце в котел добровольческой армии. Мужички потянулись гуртом, легче самому стать бараном, чем сдать барана.

На вход смотрели как на новые ворота. У дверей — березки, как на троицу, зал украшен еловыми ветками, на сцене постамент для ораторов, в глубине задник с мраморной беседкой и кипарисами. Впрочем, кипарисы вскоре взовьются на глазах у мужиков к небесам и явят почтенному обществу нечто символизирующее Великую Единую и Неделимую…

Из окрестных деревень мужиков не густо, но из Успенского явились все — чтоб сохранить овцу, можно бы сходить и подальше.

Все началось по расписанию. Мужики в зале выжидательно — как бы не попасть впросак — сидели и помалкивали. На сцене Андриевский, на просцениуме отец Михаил. Этому море по колено. Служители Мельпомены кто где: меж кулис, у занавеса, в том числе и Слава Ознобишин, а рядом, в библиотеке, она же артистическая, Андриевский и Кияшко — один видимый, другой невидимый режиссеры.

Отец Михаил сунулся на мгновенье за кулисы, скинул подрясник и тут же появился в рясе — трансформация, взмахнул крестом, дьячок подал кадило, и пошла писать губерния.

Андриевский повел рукой.

— Па-а-прашу…

Но мужики поднялись без команды, не успели еще отвыкнуть от молебнов.