Мы двигались через озера, переплывая их одно за другим, а потом посоветовались, стали продвигаться по берегу, держась подальше от немецких костров. К рассвету вышли в лесное урочище «Бельма Костка». Забрались в чащобу отдохнуть, поесть, обсушиться. Одежда мокрая, это еще терпимо, а вот мокрая обувь — беда. Если не подсушиться, то можно ноги растереть до крови.

Просохли — двинулись дальше. Прямо по азимуту на интересующие нас Черные реки. Трижды пересекали грунтовые дороги, проложенные через урочища, не нанесенные на наших картах. Нам нельзя брать «языков», но мы часто видели на дорогах одиночные повозки и фрицев по одному, по два куда-то топающих. Посмотрим, затаившись, на них, как говорится, облизнемся и пропустим. Эти фрицы не дали бы нам ценных сведений…

Лес все густел и густел, идти становилось труднее. К концу дня вышли к Черне Большой. Река не широ-кая, но глубокая. Засветло брод искать не будешь, а потом мы, чтобы не терять попусту времени, разведали удобные подходы к реке. Берега отлогие, как восточный, так и западный.

Когда стемнело, то с этих пологих мест стали искать броды. Ну а как их искать? Ведь лодки у нас нет. Придумали. Двое сходят в воду прямо в обмундировании, потому что если чуть что — голым в бой вступать или бежать по кустам не будешь. Один с шестом измеряет глубину, а другой его подстраховывает.

Днем было жарко даже в лесной тени, а ночью промерзли мы и зубами дробь выбивали. Мы нашли три брода. Да и то два для машин и повозок, на них вода доходила до метра. А для людей — только один брод.

Ночью мы перебрались на западный берег реки, к утру подошли к Черни Малой. Обсушились в чащобе, поспали. Ночью снова принялись за дело. Хотя Черня Малая по ширине такая же, как и Черня Большая, но бродов у нее хоть отбавляй. На ней искали уже не просто броды, а такие места, чтобы к ним вел молодой и негустой лес, чтобы его легко и быстро можно было вырубить, чтобы броды были напротив тех, что мы разведали раньше на Черне Большой.

Обе реки, как показано на карте, текут в тех местах совсем параллельно друг другу и, конечно, являются основательным препятствием для наступающих войск. А преодолевать их придется. Мосты через обе реки, мы их хорошо рассмотрели, они деревянные и такие узкие, что две автомашины не разминутся. Фрицы будут защищать их вовсю. Им ведь такую массу войск по ним переправить нужно будет, так как же тут не защищать мосты?

В ту же ночь мы переплыли обе реки и повернули назад, к себе. Посоветовавшись, решили спрямить немного обратную дорогу и пошли севернее. К рассвету вышли к лесной польской деревушке. Она на нашей карте не значилась.

Хотя мы не заметили присутствия немцев, зайти в деревушку не рискнули.

Примерно в километре от деревни у леса была рига. В ней мы хотели переждать светлое время суток.

Подойдя к риге на близкое расстояние, мы внимательно осмотрели все вокруг, ничего подозрительного не заметили. Ползком преодолели открытое расстояние и очутились в риге. В ней было полно душистого свежего сена, и мы расположились отдыхать.

Договорились, что поочередно по часу будем бодрствовать, наблюдать за деревней и охранять покой ребят. Моя очередь дежурить была вторая. Я сменил Журавлева, он разбудил меня часов в семь утра. Потянулся, закурил и полез по грубой шаткой лестнице под самую соломенную крышу риги.

Утренний туман еще плавал в низинках белыми ватными хлопьями. Из деревни доносилось такое мирное, совсем непривычное для нас мычание скота, пение петухов. Я стоял на лестнице, слушал и задумчиво смотрел на уютную польскую деревню, затерянную в лесах, и, помню, мелькнула у меня даже такая мысль: фашисты на нашей земле так зверствовали, а вот тут, в каких-нибудь 50–60 километрах от фронта, никто не трогает сельских жителей, петухи у них даже поют…

От этой мысли даже в груди защемило. Но размышления прервал какой-то непонятный шум и гомон, доносившийся из деревни. Я стал прислушиваться. Крики все нарастали и становились громче. Отчетливо слышались вопли, причитания. Я еще не будил ребят, Потому что галдеж доносился из деревни, она же была от риги далеко, с добрый километр, а лес рядом, всего в сотне метров.

Чуть что мы под прикрытием той же риги сразу могли незамеченными уйти в чащобу, поэтому я желал прежде всего понять причину криков. Показалось, что шум и вопли постепенно приближаются к нам. Из деревни по дороге, проложенной вдоль леса, показались люди, они шли толпой и что-то не прекращая орали. Не похороны ли это? На всякий случай я разбудил ребят. Признаюсь, нам до того хорошо было отдыхать на том сеновале в риге, что мы как-то не спешили покидать ее. Стояли в боевой готовности, смотрели сквозь щели.

Из деревни по дороге к лесу под конвоем немцев шли люди в гражданской одежде, а следом, плача и причитая, двигалась на некотором расстоянии толпа крестьян.

Что было нам делать? Уходить в лес сейчас, когда немцы вели туда людей? Безопаснее было наблюдать из укрытия. Дойдя до леса, все неожиданно повернули на дорогу, приближаясь к нам. Уже хорошо было видно и немецких солдат, и конвоируемых ими людей, и, наконец, плачущих и причитающих крестьян.

Немцев — четырнадцать, людей, окруженных ими, — тридцать один, толпа, идущая сзади, человек полтораста.

Когда эта процессия свернула в нашу сторону, я забеспокоился. Ребята благоразумно заметили, что не в ригу же они идут. Надо, мол сидеть затаившись.

А толпа вдруг круто повернула и уже совершенно неожиданно, я бы сказал, бессмысленно, прямо по полю двинулась к риге.

Если нам отходить, так уж не в лес, а только в сторону деревни. А раз оттуда появились немцы, значит, там их много.

Нам прямо не верилось, что немцы могут войти в ригу. Я приказал проделать два лаза в стене, обращенной к деревне. Стены риги из тонких длинных хворостин — их легко разобрать.

Мы уже хорошо лица различаем, слышим команды. Прут прямо на ригу, в которой мы стоим. Вот тебе, думаю, и отдохнули! И немцев-то много!

И тут фашисты и те, кого они вели, остановились шагах в пятидесяти от риги, как раз на полпути между нами и лесом. Остановились возле круглой ямы, по-видимому, воронки от авиабомбы.

Они деловито построили тех, кого вели под конвоем, спиной к воронке. Сами стали впереди них — шагах в десяти, народ же отогнали себе за спину — шагов на десять. У одного из арестованных на шее висел кусок картона, на котором было написано «партизан».

Все стало понятно. Немцы привели расстреливать польских партизан или подозреваемых в связях с партизанами. Лица партизан нам стали хорошо видны. Все молодые ребята, лет семнадцати-девятнадцати. Среди них восемь девушек. В синяках и ссадинах на лицах. Видимо, их пытали, били…

Лицом к партизанам стояло двое немцев. Один офицер, а другой солдат. Офицер развернул бумагу, чтобы читать. А женщины, дети, старухи и старики плакали, что-то выкрикивали, вроде бы просили о снисхождении за своих деревенских.

А что же делать нам, разведчикам доблестной Красной Армии? Неужто наблюдать, как в кино или в театре?..

По уставу, по тому заданию, что нам поручено выполнить, в бой ввязываться нам нельзя, запрещено. Тут только четырнадцать фрицев. Но сколько их в деревне? А, может быть, и в лесу…

Ребята волнуются, прямо дрожат от напряжения. В особенности Журавлев. Сами знаете, какой он горячий, как его цыганская кровь баламутит. Все ругается шепотом, все наклоняется то ко мне, то к Ване Шульгину и просит, молит, заклинает, стыдит нас…

— Слышь, старшой, давай лупанем по ним, по гадам! Ведь нас шестеро, а их только четырнадцать! Давай! А то пропадут люди на наших глазах. Вон какие молоденькие, и девчонки среди них! Слышишь, старшой?

— Нельзя, — отвечаю ему. — Наше дело разведку бродов доставить, а не в бой тут вступать. Из-за нашего нетерпения может большая операция провалиться.