Тем же вечером папа, вернувшись с работы, сообщил, что только что сбил кошку.

Я взглянула на него. Я слезла с кровати и теперь сидела за столом и делала уроки.

— Что?

— Она прямо перед машиной пробежала, — сказал он. — Было темно, я ее не заметил.

— Где она?

— В смысле? На обочине. Она умерла.

— Ты ее не забрал? — удивилась я.

— А зачем она мне? Я позвоню в службу бездомных животных, — сообщил папа, — пусть приедут и заберут ее.

— А что это была за кошка?

Папа взял телефонный справочник и начал листать страницы.

— Маленькая такая, белая, — сказал он.

Я глубоко вздохнула:

— Это кошка Вуозо.

— Что? — оторвался от справочника папа.

— Ты сбил кошку Вуозо.

— С чего ты взяла?

— С того, — начала объяснять я, — я сегодня ходила к Заку, и, пока мы говорили, их котенок сбежал.

— Ты шутишь, — не поверил папа, откладывая справочник на стол.

Я покачала головой.

— А что это ты там делала? Ты же терпеть не можешь этого идиота.

— Не знаю.

— Врешь! — закричал папа. — Опять врешь! Никто не ходит и не стучит в дверь соседям неизвестно почему! Говори быстро, зачем ты туда ходила?

— Мне нужно было спросить кое-что у мистера Вуозо, — призналась я.

— Вуозо? — перепросил папа. — Что ты имеешь в виду?

— Мне надо было извиниться перед ним за статью.

— Какую еще статью?

— Мое интервью про резервистов. Для школьной газеты, — сказала я.

— Ты же его не писала, — сказал папа. — Я забрал у тебя кассету.

— Мне пришлось написать его по памяти.

— Ты сочинила фальшивое интервью с Вуозо? — поразился папа.

— Нет, — возразила я, — я почти все вспомнила правильно. Там только чуть-чуть было не так, но мистер Вуозо ужасно разозлился.

Папа замолчал на секунду, а потом спросил:

— У тебя есть с собой газета?

Я кивнула.

— Принеси, — велел он.

Я пошла за рюкзаком, достала газету и принесла папе.

— Вот ведь кретин, — сказал папа, тыкая пальцем в фотографию мистера Вуозо.

Потом он приступил к чтению и почти сразу же разразился хохотом.

— Это вот такого ты навспоминала? — спросил он. — У тебя просто отвратительная память!

Ответы, которые понравились ему больше всего, он зачитал вслух: “Нет, я не боюсь идти на войну. Это не так уж и страшно, я ведь буду просто возить еду” и “Нам всем нужна нефть для наших машин”. Закончив, папа заявил, что это была лучшая статья, которую он когда-либо читал, и как он был прав, отняв у меня кассету. Потом он сказал:

— Иди, возьми куртку.

Когда я вернулась, он копался под раковиной, вытаскивая оттуда старые футболки с желтыми пятнами пота под мышками — ими он обычно натирал ботинки.

— Держи, — сказал папа, отдавая мне одну из них.

Затем он передал мне желтые резиновые перчатки и, схватив куртку со стула, сказал:

— Ну, пошли!

Мы залезли в машину и проехали до конца улицы, потом повернули налево. Скоро в свете фар я увидела котенка. Он лежал скрючившись и походил на мертвого жука, — я давно заметила, что только присутствие жизни заставляет их держать спину прямо.

— Иди забери ее, — велел папа, и я открыла дверь.

Я нервничала. Впервые мне предстояло так близко рассмотреть кого-то мертвого. Я хотела забрать кошку как можно раньше. Я знала, что скоро она окоченеет, и мне страшно не хотелось ее такую трогать.

Глаза у нее были открыты, и на секунду мне показалось, что она до сих пор жива. Но когда я подошла поближе и увидела, что глаза у нее не двигаются, я поняла, что она мертвая, совершенно точно мертвая. По телевизору я видела, как умершим людям закрывают глаза, опуская веки. Нехорошо мертвецам лежать с открытыми глазами. В любом случае, котенку я ничем помочь не могла — у кошек же нет таких век, как у людей. Вместо этого я только прошептала: “Прости, Снежок”.

Папа снабдил меня резиновыми перчатками. Я тоже думала, что котенок будет весь в крови, но на самом деле только на левом ухе виднелась маленькая струйка. Но, как бы то ни было, прежде чем уложить его на середину папиной футболки, которую я расстелила на дороге, я надела перчатки.

Он еще не окоченел, но все равно был какой-то не такой — весь как одна большая напрягшаяся мышца. Я заметила, что, перенося его, я прикрываю глаза. Совсем как в кино, когда смотришь ужастик, — прикрываешь рукой глаза, но все равно смотришь.

Я уложила его на футболку, потом просто соединила все четыре конца и понесла ее как мешок. Папа открыл мне дверь и сказал:

— Положи его на колени.

Те минуты, что мы ехали до дома, прошли в тишине. Около гаража папа заглушил мотор и повернулся ко мне:

— Занеси его в дом.

— А мы разве не отнесем его Вуозо? — удивилась я.

— Ты издеваешься? — спросил в ответ папа. — Чтобы этот говнюк назвал меня убийцей? Забудь об этом.

Дома, на кухне, он стоял позади меня и говорил, что мне делать — сначала завернуть кошку в пищевую пленку, потом в несколько пластиковых пакетов. Затем он велел мне убрать ее в холодильник, чтобы через пару дней спокойно выбросить в мусор.

— Но тогда они никогда не узнают, что с ним случилось, — возразила я.

— Ну, — протянул папа, — об этом тебе следовало подумать до того, как ты выпустила его на верную смерть.

Вечером, лежа в кровати, я все думала о папиных словах. О том, что это я убила Снежка. Конечно, в чем-то он был прав, но в то же самое время я не понимала, как же это я могла быть виновата в смерти котенка. Я убила его, потому что пришла извиниться перед мистером Вуозо, но мне никогда не пришлось бы перед ним извиняться, если бы не папа, который забрал у меня кассету и вынудил выдумать все интервью. С какой стати папа обо всем берется судить? Почему он так уверен, что я одна во всем виновата? Я поняла: это все потому, что он считает, что сам-то никогда не поступает неправильно. Но это не так. Он расист, и он очень грубый… Мне вдруг подумалось, что однажды об этом узнает кто-нибудь и кроме меня.

На следующий день в школе я рассказала Томасу о Снежке.

— Я хочу на него посмотреть, — заявил он.

— Нельзя, — перепугалась я. — Мы его завернули в сто пакетов.

— Ну так мы развернем.

— Я даже не знаю, — сомневалась я.

— Я сам, не бойся. Тебе не придется снова его трогать.

Я промолчала. Больше всего меня беспокоило, что Вуозо могли увидеть нас с Томасом, разыскивая Снежка, и донести на меня папе.

— Ну, давай, — настаивал Томас, потом понизил голос и добавил: — Я займусь с тобой любовью.

— Правда?

Он кивнул.

— Я знаю, тебе этого не хватает, — важно заявил он.

Когда Томас говорил со мной так, вел себя так, словно я безумно обожаю заниматься сексом, я была счастлива. Папа злится, когда люди делают всякие предположения на его счет, а мне это нравится. Мне тогда кажется, что они хотят узнать меня поближе. И какая разница, правы они или ошибаются. Они ведь пытаются меня узнать, интересуются мной.

— У меня нет презервативов, — сообщила я.

— И что? — спросил Томас. — Я вытащу перед тем как кончить.

— А это сработает? — не поверила я.

— Ага.

— Ну ладно.

— Договорились, — сказал он и под столом коснулся моей ноги своей.

Когда позже днем мы с Томасом сошли с автобуса, Зак ходил по улице, выкрикивая имя Снежка.

— Эй, Зак! — позвал его Томас, словно они были старыми друзьями.

Зак его проигнорировал.

— Я слышал, у тебя кошка сбежала, — продолжил Томас.

— Отвали! — пробормотал Зак.

— Что-что? — переспросил Томас.

Зак не стал повторять. Вместо этого он закричал: “Снежок!” — чуть громче, чем до этого.

— Снежок! — заорал в ответ Томас.

— Не надо! — завопил Зак. — Он испугается! Он никогда не вернется, если поймет, что вы тут.

— А что, если он вообще никогда не вернется? — поинтересовался Томас.

— Пошли, — потянула я его, — пошли.